#теория
#интересное
#лайфхаки
#мнения
#истории
#подкасты
#спецпроекты
16.01.2023
«Если человек живой, он обязательно будет оговариваться»: Марина Королёва
Полина Меньшова
Кандидат филологических наук, популяризатор русского языка Марина Королёва рассказывает, как «взламывала» механизмы оговорок и опечаток, спасала от речевых ошибок дикторов на Всесоюзном радио и сама училась работать у микрофона. А также — зачем в Останкино приходили Ушаков и Розенталь, как язык медиа становился свободнее и что изменилось в речи журналистов за последние 30 лет.
Историю можно не только прочитать, но и послушать!
(Не)исследователь языка
Давайте скажем честно: я не могу себя считать исследователем и совершенно спокойно говорю, что я популяризатор. Я только замечаю какие-то явления в языке, подхватываю их, фиксирую.
Тем не менее, мне кажется, я могу гарантировать, что не говорю ерунды. Не вру, не грешу против истины филологической и лингвистической. Потому что у меня были очень хорошие учителя, хорошая база — и в университете, и в аспирантуре. И начиналась моя работа как раз с академического исследования. Ещё до журналистских материалов о речевых ошибках я изучала опечатки, оговорки, очитки и факторы, которые их провоцируют.
Историю можно не только прочитать, но и послушать!
(Не)исследователь языка
Давайте скажем честно: я не могу себя считать исследователем и совершенно спокойно говорю, что я популяризатор. Я только замечаю какие-то явления в языке, подхватываю их, фиксирую.
Тем не менее, мне кажется, я могу гарантировать, что не говорю ерунды. Не вру, не грешу против истины филологической и лингвистической. Потому что у меня были очень хорошие учителя, хорошая база — и в университете, и в аспирантуре. И начиналась моя работа как раз с академического исследования. Ещё до журналистских материалов о речевых ошибках я изучала опечатки, оговорки, очитки и факторы, которые их провоцируют.
Кандидат филологических наук, популяризатор русского языка Марина Королёва рассказывает, как «взламывала» механизмы оговорок и опечаток, спасала от речевых ошибок дикторов на Всесоюзном радио и сама училась работать у микрофона. А также — зачем в Останкино приходили Ушаков и Розенталь, как язык медиа становился свободнее и что изменилось в речи журналистов за последние 30 лет.
Историю можно не только прочитать, но и послушать!
(Не)исследователь языка
Давайте скажем честно: я не могу себя считать исследователем и совершенно спокойно говорю, что я популяризатор. Я только замечаю какие-то явления в языке, подхватываю их, фиксирую.
Тем не менее, мне кажется, я могу гарантировать, что не говорю ерунды. Не вру, не грешу против истины филологической и лингвистической. Потому что у меня были очень хорошие учителя, хорошая база — и в университете, и в аспирантуре. И начиналась моя работа как раз с академического исследования. Ещё до журналистских материалов о речевых ошибках я изучала опечатки, оговорки, очитки и факторы, которые их провоцируют.
Историю можно не только прочитать, но и послушать!
(Не)исследователь языка
Давайте скажем честно: я не могу себя считать исследователем и совершенно спокойно говорю, что я популяризатор. Я только замечаю какие-то явления в языке, подхватываю их, фиксирую.
Тем не менее, мне кажется, я могу гарантировать, что не говорю ерунды. Не вру, не грешу против истины филологической и лингвистической. Потому что у меня были очень хорошие учителя, хорошая база — и в университете, и в аспирантуре. И начиналась моя работа как раз с академического исследования. Ещё до журналистских материалов о речевых ошибках я изучала опечатки, оговорки, очитки и факторы, которые их провоцируют.
Историю Марины Александровны мы рассказали не только в тексте. Разговор, на основе которого мы составили этот монолог, доступен также в аудиоформате. Мы дополнили беседу фрагментами радиоэфиров, а некоторые эпизоды специально оставили только в звуке: их нужно услышать. Но и в текстовой версии есть то, чего не включишь в подкаст: мы визуально выделили теоретическую информацию и ключевые мысли, добавили в материал фотографии героини. И, конечно, сохранили пару моментов, которые пришлось вырезать из аудиоинтервью.
«Журналисты вечно что-нибудь наврут»
Я со школьных лет хотела писать разные тексты о разном. Даже не размышляла, о чём именно. Просто хотела писать и думала, что это где-то в области журналистики.
Готовиться к экзамену по русскому языку и к сочинению, чтобы поступить на журфак, я пришла к репетитору — блистательной Галине Васильевне Максимовой. И она меня в итоге от журналистики отговорила: «Зачем вам, Марина, журналистика? Журналисты вечно что-нибудь наврут».
Я понимала, о чём она. Во-первых, правда много врали, если иметь в виду советскую пропаганду. А во-вторых, журналисты действительно часто делают ошибки. Перевирают имена и фамилии, путают даты.
Галина Васильевна была научным сотрудником на знаменитом отделении структурной и прикладной лингвистики в МГУ. Оно появилось в шестидесятые: было маленькое, камерное, достаточно закрытое и сильно отличалось по идеологии от всего вокруг.
Так вот, Галина Максимова там работала и начала рассказывать мне, что такое структурная и прикладная лингвистика. Заинтересовала, и я с «неверной» журналистской дорожки в итоге ушла. Причём надолго, лет на десять.
Лингвистика и интерес к людям
Структурная и прикладная лингвистика прежде всего про искусственный интеллект, языки программирования и машинную обработку речи. Этим занимались большинство моих коллег, и это было очень модно и перспективно. Но в моём случае, видимо, победил живой, журналистский интерес к людям. Я стала мигрировать в сторону психолингвистики: она изучает, как функционирует язык в социуме и в конкретном человеке.
Не помню, как возникла идея изучать речевые ошибки, но это точно не был совет научного руководителя. Я пришла с этой темой сама и начала исследовать ошибки машинописи для курсовой работы. Попыталась составить их типологию, а потом уже, к диплому, стала изучать речевые ошибки в спонтанной речи. С этой же темой пошла в аспирантуру: предложила психолингвистический анализ речевых автоматизмов, но на материале речевых ошибок — как в спонтанной речи, так и в машинописи, и при чтении.
Дикторы, лётчики и контаминация
Речевые автоматизмы действуют во всех нас как в говорящих людях всякий раз, когда мы пользуемся языком.
Я со школьных лет хотела писать разные тексты о разном. Даже не размышляла, о чём именно. Просто хотела писать и думала, что это где-то в области журналистики.
Готовиться к экзамену по русскому языку и к сочинению, чтобы поступить на журфак, я пришла к репетитору — блистательной Галине Васильевне Максимовой. И она меня в итоге от журналистики отговорила: «Зачем вам, Марина, журналистика? Журналисты вечно что-нибудь наврут».
Я понимала, о чём она. Во-первых, правда много врали, если иметь в виду советскую пропаганду. А во-вторых, журналисты действительно часто делают ошибки. Перевирают имена и фамилии, путают даты.
Галина Васильевна была научным сотрудником на знаменитом отделении структурной и прикладной лингвистики в МГУ. Оно появилось в шестидесятые: было маленькое, камерное, достаточно закрытое и сильно отличалось по идеологии от всего вокруг.
Так вот, Галина Максимова там работала и начала рассказывать мне, что такое структурная и прикладная лингвистика. Заинтересовала, и я с «неверной» журналистской дорожки в итоге ушла. Причём надолго, лет на десять.
Лингвистика и интерес к людям
Структурная и прикладная лингвистика прежде всего про искусственный интеллект, языки программирования и машинную обработку речи. Этим занимались большинство моих коллег, и это было очень модно и перспективно. Но в моём случае, видимо, победил живой, журналистский интерес к людям. Я стала мигрировать в сторону психолингвистики: она изучает, как функционирует язык в социуме и в конкретном человеке.
Не помню, как возникла идея изучать речевые ошибки, но это точно не был совет научного руководителя. Я пришла с этой темой сама и начала исследовать ошибки машинописи для курсовой работы. Попыталась составить их типологию, а потом уже, к диплому, стала изучать речевые ошибки в спонтанной речи. С этой же темой пошла в аспирантуру: предложила психолингвистический анализ речевых автоматизмов, но на материале речевых ошибок — как в спонтанной речи, так и в машинописи, и при чтении.
Дикторы, лётчики и контаминация
Речевые автоматизмы действуют во всех нас как в говорящих людях всякий раз, когда мы пользуемся языком.
«Журналисты вечно что-нибудь наврут»
Я со школьных лет хотела писать разные тексты о разном. Даже не размышляла, о чём именно. Просто хотела писать и думала, что это где-то в области журналистики.
Готовиться к экзамену по русскому языку и к сочинению, чтобы поступить на журфак, я пришла к репетитору — блистательной Галине Васильевне Максимовой. И она меня в итоге от журналистики отговорила: «Зачем вам, Марина, журналистика? Журналисты вечно что-нибудь наврут».
Я понимала, о чём она. Во-первых, правда много врали, если иметь в виду советскую пропаганду. А во-вторых, журналисты действительно часто делают ошибки. Перевирают имена и фамилии, путают даты.
Галина Васильевна была научным сотрудником на знаменитом отделении структурной и прикладной лингвистики в МГУ. Оно появилось в шестидесятые: было маленькое, камерное, достаточно закрытое и сильно отличалось по идеологии от всего вокруг.
Так вот, Галина Максимова там работала и начала рассказывать мне, что такое структурная и прикладная лингвистика. Заинтересовала, и я с «неверной» журналистской дорожки в итоге ушла. Причём надолго, лет на десять.
Лингвистика и интерес к людям
Структурная и прикладная лингвистика прежде всего про искусственный интеллект, языки программирования и машинную обработку речи. Этим занимались большинство моих коллег, и это было очень модно и перспективно. Но в моём случае, видимо, победил живой, журналистский интерес к людям. Я стала мигрировать в сторону психолингвистики: она изучает, как функционирует язык в социуме и в конкретном человеке.
Не помню, как возникла идея изучать речевые ошибки, но это точно не был совет научного руководителя. Я пришла с этой темой сама и начала исследовать ошибки машинописи для курсовой работы. Попыталась составить их типологию, а потом уже, к диплому, стала изучать речевые ошибки в спонтанной речи. С этой же темой пошла в аспирантуру: предложила психолингвистический анализ речевых автоматизмов, но на материале речевых ошибок — как в спонтанной речи, так и в машинописи, и при чтении.
Дикторы, лётчики и контаминация
Речевые автоматизмы действуют во всех нас как в говорящих людях всякий раз, когда мы пользуемся языком.
Я со школьных лет хотела писать разные тексты о разном. Даже не размышляла, о чём именно. Просто хотела писать и думала, что это где-то в области журналистики.
Готовиться к экзамену по русскому языку и к сочинению, чтобы поступить на журфак, я пришла к репетитору — блистательной Галине Васильевне Максимовой. И она меня в итоге от журналистики отговорила: «Зачем вам, Марина, журналистика? Журналисты вечно что-нибудь наврут».
Я понимала, о чём она. Во-первых, правда много врали, если иметь в виду советскую пропаганду. А во-вторых, журналисты действительно часто делают ошибки. Перевирают имена и фамилии, путают даты.
Галина Васильевна была научным сотрудником на знаменитом отделении структурной и прикладной лингвистики в МГУ. Оно появилось в шестидесятые: было маленькое, камерное, достаточно закрытое и сильно отличалось по идеологии от всего вокруг.
Так вот, Галина Максимова там работала и начала рассказывать мне, что такое структурная и прикладная лингвистика. Заинтересовала, и я с «неверной» журналистской дорожки в итоге ушла. Причём надолго, лет на десять.
Лингвистика и интерес к людям
Структурная и прикладная лингвистика прежде всего про искусственный интеллект, языки программирования и машинную обработку речи. Этим занимались большинство моих коллег, и это было очень модно и перспективно. Но в моём случае, видимо, победил живой, журналистский интерес к людям. Я стала мигрировать в сторону психолингвистики: она изучает, как функционирует язык в социуме и в конкретном человеке.
Не помню, как возникла идея изучать речевые ошибки, но это точно не был совет научного руководителя. Я пришла с этой темой сама и начала исследовать ошибки машинописи для курсовой работы. Попыталась составить их типологию, а потом уже, к диплому, стала изучать речевые ошибки в спонтанной речи. С этой же темой пошла в аспирантуру: предложила психолингвистический анализ речевых автоматизмов, но на материале речевых ошибок — как в спонтанной речи, так и в машинописи, и при чтении.
Дикторы, лётчики и контаминация
Речевые автоматизмы действуют во всех нас как в говорящих людях всякий раз, когда мы пользуемся языком.
Нам только кажется, что мы всё осознаём, когда хотим выразить мысль и что-то говорим. Мы уверены, что просто берём слова, как-то сопоставляем их, приклеиваем одно к другому — и получается речь. Но на самом же деле нет. Язык — это область, где происходит слияние, стык сознательного и бессознательного. И бессознательного в нём на самом деле больше.
Нам только кажется, что мы всё осознаём, когда хотим выразить мысль и что-то говорим. Мы уверены, что просто берём слова, как-то сопоставляем их, приклеиваем одно к другому — и получается речь. Но на самом же деле нет. Язык — это область, где происходит слияние, стык сознательного и бессознательного. И бессознательного в нём на самом деле больше.
Понять, как протекает речевой процесс, можно только на стыке лингвистики, психолингвистики, нейролингвистики и отчасти — чем дальше, тем больше — искусственного интеллекта, когда эти процессы будут моделироваться. Но речевые автоматизмы проявляют себя в моменты сбоев. Например, когда мы делаем ошибку, и говорим стул вместо стол. Если проанализировать, из-за чего возникают такие «разломы», можно разглядеть хотя бы скелет автоматизма, который управляет нашей речью. И это как раз то, что я хотела сделать, изучив речевые ошибки.
Материал для исследования у меня был довольно представительный. Во-первых, ошибки спонтанной речи — магнитофонные записи разговорной речи в непринуждённой обстановке, общение родственников и друзей. Там было около тысячи оговорок, но с поправкой на то, что это всё-таки разговорная речь, я ограничилась примерно восьмьюстами. Материал мне предоставила Юлия Овсиенко — доцент кафедры русского языка университета, который сейчас называется РУДН. Мы с ней много общались, и я даже заменяла её на семинарах по русскому языку как иностранному.
Во-вторых, я изучала речь радиодикторов у микрофона, когда они читали тексты. Этот материал собрала уже сама, и это были около 800 высказываний с ошибками. Ещё были ошибки машинописи — материал, по которому я писала курсовую и по которому у меня сохранились наработки.
И самая интересная часть — спонтанная речь операторов в экстремальных условиях. 163 репортажа, которые провели девять лётчиков во время парашютных прыжков. Сама я бы такие материалы не добыла бы ни при каких условиях. Но благодаря научному руководителю, Александру Марковичу Шахнаровичу, я попала в Институт психологии Академии наук СССР. Там группа исследователей изучала воздействие стресса, эмоциональной напряжённости на связную речь. Репортажи получили в условиях специального эксперимента, а записи мне предоставила старший научный сотрудник этого института Наталья Крылова.
Материал для исследования у меня был довольно представительный. Во-первых, ошибки спонтанной речи — магнитофонные записи разговорной речи в непринуждённой обстановке, общение родственников и друзей. Там было около тысячи оговорок, но с поправкой на то, что это всё-таки разговорная речь, я ограничилась примерно восьмьюстами. Материал мне предоставила Юлия Овсиенко — доцент кафедры русского языка университета, который сейчас называется РУДН. Мы с ней много общались, и я даже заменяла её на семинарах по русскому языку как иностранному.
Во-вторых, я изучала речь радиодикторов у микрофона, когда они читали тексты. Этот материал собрала уже сама, и это были около 800 высказываний с ошибками. Ещё были ошибки машинописи — материал, по которому я писала курсовую и по которому у меня сохранились наработки.
И самая интересная часть — спонтанная речь операторов в экстремальных условиях. 163 репортажа, которые провели девять лётчиков во время парашютных прыжков. Сама я бы такие материалы не добыла бы ни при каких условиях. Но благодаря научному руководителю, Александру Марковичу Шахнаровичу, я попала в Институт психологии Академии наук СССР. Там группа исследователей изучала воздействие стресса, эмоциональной напряжённости на связную речь. Репортажи получили в условиях специального эксперимента, а записи мне предоставила старший научный сотрудник этого института Наталья Крылова.
Понять, как протекает речевой процесс, можно только на стыке лингвистики, психолингвистики, нейролингвистики и отчасти — чем дальше, тем больше — искусственного интеллекта, когда эти процессы будут моделироваться. Но речевые автоматизмы проявляют себя в моменты сбоев. Например, когда мы делаем ошибку, и говорим стул вместо стол. Если проанализировать, из-за чего возникают такие «разломы», можно разглядеть хотя бы скелет автоматизма, который управляет нашей речью. И это как раз то, что я хотела сделать, изучив речевые ошибки.
Материал для исследования у меня был довольно представительный. Во-первых, ошибки спонтанной речи — магнитофонные записи разговорной речи в непринуждённой обстановке, общение родственников и друзей. Там было около тысячи оговорок, но с поправкой на то, что это всё-таки разговорная речь, я ограничилась примерно восьмьюстами. Материал мне предоставила Юлия Овсиенко — доцент кафедры русского языка университета, который сейчас называется РУДН. Мы с ней много общались, и я даже заменяла её на семинарах по русскому языку как иностранному.
Во-вторых, я изучала речь радиодикторов у микрофона, когда они читали тексты. Этот материал собрала уже сама, и это были около 800 высказываний с ошибками. Ещё были ошибки машинописи — материал, по которому я писала курсовую и по которому у меня сохранились наработки.
И самая интересная часть — спонтанная речь операторов в экстремальных условиях. 163 репортажа, которые провели девять лётчиков во время парашютных прыжков. Сама я бы такие материалы не добыла бы ни при каких условиях. Но благодаря научному руководителю, Александру Марковичу Шахнаровичу, я попала в Институт психологии Академии наук СССР. Там группа исследователей изучала воздействие стресса, эмоциональной напряжённости на связную речь. Репортажи получили в условиях специального эксперимента, а записи мне предоставила старший научный сотрудник этого института Наталья Крылова.
Материал для исследования у меня был довольно представительный. Во-первых, ошибки спонтанной речи — магнитофонные записи разговорной речи в непринуждённой обстановке, общение родственников и друзей. Там было около тысячи оговорок, но с поправкой на то, что это всё-таки разговорная речь, я ограничилась примерно восьмьюстами. Материал мне предоставила Юлия Овсиенко — доцент кафедры русского языка университета, который сейчас называется РУДН. Мы с ней много общались, и я даже заменяла её на семинарах по русскому языку как иностранному.
Во-вторых, я изучала речь радиодикторов у микрофона, когда они читали тексты. Этот материал собрала уже сама, и это были около 800 высказываний с ошибками. Ещё были ошибки машинописи — материал, по которому я писала курсовую и по которому у меня сохранились наработки.
И самая интересная часть — спонтанная речь операторов в экстремальных условиях. 163 репортажа, которые провели девять лётчиков во время парашютных прыжков. Сама я бы такие материалы не добыла бы ни при каких условиях. Но благодаря научному руководителю, Александру Марковичу Шахнаровичу, я попала в Институт психологии Академии наук СССР. Там группа исследователей изучала воздействие стресса, эмоциональной напряжённости на связную речь. Репортажи получили в условиях специального эксперимента, а записи мне предоставила старший научный сотрудник этого института Наталья Крылова.
Представьте себе: человек на тренировочных прыжках с парашютом, у него диктофон, микрофон, и ему предлагают поговорить, пока он летит, — буквально две минуты. Когда лётчик находится в прыжке, он должен что-то рассказать — это заранее устанавливается.
Представьте себе: человек на тренировочных прыжках с парашютом, у него диктофон, микрофон, и ему предлагают поговорить, пока он летит, — буквально две минуты. Когда лётчик находится в прыжке, он должен что-то рассказать — это заранее устанавливается.
Мне хотелось посмотреть, действуют ли при порождении речи в спокойной обстановке или в условиях стресса те же законы, что и во время репорождения, репродукции – в речи дикторов, которые читают текст, или в машинописи, когда перепечатывают материал. Оказалось, что какие-то типы речевых ошибок могут выходить на первый план — особенно при стрессе. Но в остальном закономерности примерно одни и те же.
Это значит, что на разных уровнях речепорождения — на уровне звуков, морфем, слов, фраз или сверхфразовых единств — мы совершаем одинаковые ошибки. Абзац, строку, предложение, словоформу, звук или букву можно пропустить, вставить, переставить или чем-то заменить. Это и есть основные типы речевых ошибок. Но такая классификация достаточно формальна. Интересно было «скрестить» её с факторами, которые к речевым ошибкам приводят.
Оказалось, что этих факторов тоже немного — всего пять. И то сейчас мне кажется, что один из них я убрала бы… А может быть, и нет.
Это значит, что на разных уровнях речепорождения — на уровне звуков, морфем, слов, фраз или сверхфразовых единств — мы совершаем одинаковые ошибки. Абзац, строку, предложение, словоформу, звук или букву можно пропустить, вставить, переставить или чем-то заменить. Это и есть основные типы речевых ошибок. Но такая классификация достаточно формальна. Интересно было «скрестить» её с факторами, которые к речевым ошибкам приводят.
Оказалось, что этих факторов тоже немного — всего пять. И то сейчас мне кажется, что один из них я убрала бы… А может быть, и нет.
Мне хотелось посмотреть, действуют ли при порождении речи в спокойной обстановке или в условиях стресса те же законы, что и во время репорождения, репродукции – в речи дикторов, которые читают текст, или в машинописи, когда перепечатывают материал. Оказалось, что какие-то типы речевых ошибок могут выходить на первый план — особенно при стрессе. Но в остальном закономерности примерно одни и те же.
Это значит, что на разных уровнях речепорождения — на уровне звуков, морфем, слов, фраз или сверхфразовых единств — мы совершаем одинаковые ошибки. Абзац, строку, предложение, словоформу, звук или букву можно пропустить, вставить, переставить или чем-то заменить. Это и есть основные типы речевых ошибок. Но такая классификация достаточно формальна. Интересно было «скрестить» её с факторами, которые к речевым ошибкам приводят.
Оказалось, что этих факторов тоже немного — всего пять. И то сейчас мне кажется, что один из них я убрала бы… А может быть, и нет.
Это значит, что на разных уровнях речепорождения — на уровне звуков, морфем, слов, фраз или сверхфразовых единств — мы совершаем одинаковые ошибки. Абзац, строку, предложение, словоформу, звук или букву можно пропустить, вставить, переставить или чем-то заменить. Это и есть основные типы речевых ошибок. Но такая классификация достаточно формальна. Интересно было «скрестить» её с факторами, которые к речевым ошибкам приводят.
Оказалось, что этих факторов тоже немного — всего пять. И то сейчас мне кажется, что один из них я убрала бы… А может быть, и нет.
Первый фактор — контаминация, то есть смешение. Например, на каждом автобусе был флажок повесен. Смешались формы повесили и повешен — получилось повесен, это ошибка из спонтанной речи.
Есть ещё антиципация, то есть предвосхищение. Когда мы говорим, то предвидим следующее слово, представляем себе, какое оно, и его образ воздействует на слово предыдущее. Так может получиться, например, девирш марша вместо девиза марша.
Третий фактор — персеверация. Это повторение, или устойчивое повторение, или даже «застревание»: хлопок тонковолокнисных сортов, а не тонковолокнистых. Это тоже ошибка спонтанной речи, говорящий застрял в звуке, который повторяется.
От четвёртого фактора — фонетического или семантического сходства — я бы, возможно, отказалась: кажется, он связан и с персеверацией, и, может быть, с контаминацией. Здесь такой пример: Интересно, как весь этот процесс деления происходит, хотя имелся в виду процесс давления. Это всё-таки не антиципация: непонятно, откуда возникло новое слово. Но очевидно, что когда мы говорим деление вместо давления, то вставляем в предложение слово, которое очень похоже на нужное.
Есть также антонимия, разнонаправленность действий. В предложении Это литературный жанр, который врастает, как второй этаж, над литературой должен быть глагол вырастает. Но говорящий использовал слово, которое обозначает противоположно направленное действие. Фонетическое или семантическое сходство здесь, конечно, тоже есть, но главный фактор всё же то, что возникает антонимичное по смыслу слово.
Есть ещё антиципация, то есть предвосхищение. Когда мы говорим, то предвидим следующее слово, представляем себе, какое оно, и его образ воздействует на слово предыдущее. Так может получиться, например, девирш марша вместо девиза марша.
Третий фактор — персеверация. Это повторение, или устойчивое повторение, или даже «застревание»: хлопок тонковолокнисных сортов, а не тонковолокнистых. Это тоже ошибка спонтанной речи, говорящий застрял в звуке, который повторяется.
От четвёртого фактора — фонетического или семантического сходства — я бы, возможно, отказалась: кажется, он связан и с персеверацией, и, может быть, с контаминацией. Здесь такой пример: Интересно, как весь этот процесс деления происходит, хотя имелся в виду процесс давления. Это всё-таки не антиципация: непонятно, откуда возникло новое слово. Но очевидно, что когда мы говорим деление вместо давления, то вставляем в предложение слово, которое очень похоже на нужное.
Есть также антонимия, разнонаправленность действий. В предложении Это литературный жанр, который врастает, как второй этаж, над литературой должен быть глагол вырастает. Но говорящий использовал слово, которое обозначает противоположно направленное действие. Фонетическое или семантическое сходство здесь, конечно, тоже есть, но главный фактор всё же то, что возникает антонимичное по смыслу слово.
Эксперимент и исследовательская «провокация»
Нам с научным руководителем хотелось посмотреть, как речевые закономерности, которые мы выявили, работают, если человека на ошибку спровоцировать. Мы долго думали, как «помочь» людям ошибиться, и в итоге предприняли трёхсерийный эксперимент. Он был в письменной форме, участвовали 90 человек: студенты разных московских вузов — филологи, нефилологи, аспиранты института иностранных языков, где я сама училась в аспирантуре (Московский государственный педагогический институт иностранных языков им. Мориса Тореза, теперь — Московский государственный лингвистический университет, или МГЛУ. — Прим. «Изборника»).
В первой серии я предъявила испытуемым двадцать высказываний с разными отклонениями от нормы, которые мы зафиксировали в повседневной разговорной речи. Это были реальные ошибки: Я в эти дни не бывает в редакции, Там главная роль исполнялась слабый певец. Людям нужно было оценить правильность высказывания, а затем локализовать и скорректировать ошибку.
Выяснилось, что оценить высказывание могут почти все: если есть ошибка, человек это отмечает. А вот локализовать отклонение от нормы и тем более исправить его получалось далеко не у каждого. Это показывает, что точки отклонения при восприятии могут не осознаваться. Человек понимает, что ошибка есть, но поймать её, выявить, ухватить и тем более скорректировать у него получится не всегда.
Во второй серии эксперимента я использовала так называемую методику косвенного опроса, когда испытуемый вообще не знает, на что направлен эксперимент. Ему дают 16 высказываний с грамматическими ошибками, тоже в письменном виде. И предлагают трансформировать утвердительные высказывания в вопросительные и отрицательные. В этом случае ошибки тоже устраняются, но примерно в 85% случаев.
В третьей серии эксперимента было самое интересное – методика спровоцированных оговорок. Испытуемым давали 11 реальных высказываний, в которых для целей эксперимента я ошибки исправила. И после этих высказываний мы предлагали несколько вариантов трансформации с пробелами, которые испытуемый должен заполнить. Это выглядело примерно так:
Нам с научным руководителем хотелось посмотреть, как речевые закономерности, которые мы выявили, работают, если человека на ошибку спровоцировать. Мы долго думали, как «помочь» людям ошибиться, и в итоге предприняли трёхсерийный эксперимент. Он был в письменной форме, участвовали 90 человек: студенты разных московских вузов — филологи, нефилологи, аспиранты института иностранных языков, где я сама училась в аспирантуре (Московский государственный педагогический институт иностранных языков им. Мориса Тореза, теперь — Московский государственный лингвистический университет, или МГЛУ. — Прим. «Изборника»).
В первой серии я предъявила испытуемым двадцать высказываний с разными отклонениями от нормы, которые мы зафиксировали в повседневной разговорной речи. Это были реальные ошибки: Я в эти дни не бывает в редакции, Там главная роль исполнялась слабый певец. Людям нужно было оценить правильность высказывания, а затем локализовать и скорректировать ошибку.
Выяснилось, что оценить высказывание могут почти все: если есть ошибка, человек это отмечает. А вот локализовать отклонение от нормы и тем более исправить его получалось далеко не у каждого. Это показывает, что точки отклонения при восприятии могут не осознаваться. Человек понимает, что ошибка есть, но поймать её, выявить, ухватить и тем более скорректировать у него получится не всегда.
Во второй серии эксперимента я использовала так называемую методику косвенного опроса, когда испытуемый вообще не знает, на что направлен эксперимент. Ему дают 16 высказываний с грамматическими ошибками, тоже в письменном виде. И предлагают трансформировать утвердительные высказывания в вопросительные и отрицательные. В этом случае ошибки тоже устраняются, но примерно в 85% случаев.
В третьей серии эксперимента было самое интересное – методика спровоцированных оговорок. Испытуемым давали 11 реальных высказываний, в которых для целей эксперимента я ошибки исправила. И после этих высказываний мы предлагали несколько вариантов трансформации с пробелами, которые испытуемый должен заполнить. Это выглядело примерно так:
Эксперимент и исследовательская «провокация»
Нам с научным руководителем хотелось посмотреть, как речевые закономерности, которые мы выявили, работают, если человека на ошибку спровоцировать. Мы долго думали, как «помочь» людям ошибиться, и в итоге предприняли трёхсерийный эксперимент. Он был в письменной форме, участвовали 90 человек: студенты разных московских вузов — филологи, нефилологи, аспиранты института иностранных языков, где я сама училась в аспирантуре (Московский государственный педагогический институт иностранных языков им. Мориса Тореза, теперь — Московский государственный лингвистический университет, или МГЛУ. — Прим. «Изборника»).
В первой серии я предъявила испытуемым двадцать высказываний с разными отклонениями от нормы, которые мы зафиксировали в повседневной разговорной речи. Это были реальные ошибки: Я в эти дни не бывает в редакции, Там главная роль исполнялась слабый певец. Людям нужно было оценить правильность высказывания, а затем локализовать и скорректировать ошибку.
Выяснилось, что оценить высказывание могут почти все: если есть ошибка, человек это отмечает. А вот локализовать отклонение от нормы и тем более исправить его получалось далеко не у каждого. Это показывает, что точки отклонения при восприятии могут не осознаваться. Человек понимает, что ошибка есть, но поймать её, выявить, ухватить и тем более скорректировать у него получится не всегда.
Во второй серии эксперимента я использовала так называемую методику косвенного опроса, когда испытуемый вообще не знает, на что направлен эксперимент. Ему дают 16 высказываний с грамматическими ошибками, тоже в письменном виде. И предлагают трансформировать утвердительные высказывания в вопросительные и отрицательные. В этом случае ошибки тоже устраняются, но примерно в 85% случаев.
В третьей серии эксперимента было самое интересное – методика спровоцированных оговорок. Испытуемым давали 11 реальных высказываний, в которых для целей эксперимента я ошибки исправила. И после этих высказываний мы предлагали несколько вариантов трансформации с пробелами, которые испытуемый должен заполнить. Это выглядело примерно так:
Нам с научным руководителем хотелось посмотреть, как речевые закономерности, которые мы выявили, работают, если человека на ошибку спровоцировать. Мы долго думали, как «помочь» людям ошибиться, и в итоге предприняли трёхсерийный эксперимент. Он был в письменной форме, участвовали 90 человек: студенты разных московских вузов — филологи, нефилологи, аспиранты института иностранных языков, где я сама училась в аспирантуре (Московский государственный педагогический институт иностранных языков им. Мориса Тореза, теперь — Московский государственный лингвистический университет, или МГЛУ. — Прим. «Изборника»).
В первой серии я предъявила испытуемым двадцать высказываний с разными отклонениями от нормы, которые мы зафиксировали в повседневной разговорной речи. Это были реальные ошибки: Я в эти дни не бывает в редакции, Там главная роль исполнялась слабый певец. Людям нужно было оценить правильность высказывания, а затем локализовать и скорректировать ошибку.
Выяснилось, что оценить высказывание могут почти все: если есть ошибка, человек это отмечает. А вот локализовать отклонение от нормы и тем более исправить его получалось далеко не у каждого. Это показывает, что точки отклонения при восприятии могут не осознаваться. Человек понимает, что ошибка есть, но поймать её, выявить, ухватить и тем более скорректировать у него получится не всегда.
Во второй серии эксперимента я использовала так называемую методику косвенного опроса, когда испытуемый вообще не знает, на что направлен эксперимент. Ему дают 16 высказываний с грамматическими ошибками, тоже в письменном виде. И предлагают трансформировать утвердительные высказывания в вопросительные и отрицательные. В этом случае ошибки тоже устраняются, но примерно в 85% случаев.
В третьей серии эксперимента было самое интересное – методика спровоцированных оговорок. Испытуемым давали 11 реальных высказываний, в которых для целей эксперимента я ошибки исправила. И после этих высказываний мы предлагали несколько вариантов трансформации с пробелами, которые испытуемый должен заполнить. Это выглядело примерно так:
Мизинец он искалечил на дуэли.
Мизинец он искалечил во время ____.
Мизинец он искалечил во время одной из ____.
Мизинец он искалечил на одной из ____.
Мизинец он искалечил во время ____.
Мизинец он искалечил во время одной из ____.
Мизинец он искалечил на одной из ____.
Предполагалось, что у участников эксперимента, когда они будут заполнять пробелы, может возникнуть та самая контаминация вариантов, которая приведёт к ошибке. И что удивительно, в 8 высказываниях из 11 нам удалось такие ошибки спровоцировать.
Если говорить о выводах, то главный из них — что ни одна языковая единица, компонент или структура иммунитетом по отношению к ошибочным операциям не обладают. Эти механизмы действуют на всех уровнях речепорождения. А чаще всего речевые ошибки вызывает контаминация.
Шкаф со словарями и «доски позора»
Часть материала — дикторские оговорки — я собрала на Всесоюзном радио, куда устроилась референтом по русскому языку. Чтобы понимать, что это за работа, важно представлять, что в принципе было на Всесоюзном радио. А это целая затонувшая Атлантида!
Прежде всего там был невероятный отдел дикторов, в котором работали, если я не ошибаюсь, около 80 человек на тот момент. На них смотрели как на полубогов, с придыханием: они говорят на миллионную аудиторию, на весь Советский Союз! Дикторы озвучивали всё, что происходило в эфире, но не были профессиональными журналистами или ведущими.
Если говорить о выводах, то главный из них — что ни одна языковая единица, компонент или структура иммунитетом по отношению к ошибочным операциям не обладают. Эти механизмы действуют на всех уровнях речепорождения. А чаще всего речевые ошибки вызывает контаминация.
Шкаф со словарями и «доски позора»
Часть материала — дикторские оговорки — я собрала на Всесоюзном радио, куда устроилась референтом по русскому языку. Чтобы понимать, что это за работа, важно представлять, что в принципе было на Всесоюзном радио. А это целая затонувшая Атлантида!
Прежде всего там был невероятный отдел дикторов, в котором работали, если я не ошибаюсь, около 80 человек на тот момент. На них смотрели как на полубогов, с придыханием: они говорят на миллионную аудиторию, на весь Советский Союз! Дикторы озвучивали всё, что происходило в эфире, но не были профессиональными журналистами или ведущими.
Предполагалось, что у участников эксперимента, когда они будут заполнять пробелы, может возникнуть та самая контаминация вариантов, которая приведёт к ошибке. И что удивительно, в 8 высказываниях из 11 нам удалось такие ошибки спровоцировать.
Если говорить о выводах, то главный из них — что ни одна языковая единица, компонент или структура иммунитетом по отношению к ошибочным операциям не обладают. Эти механизмы действуют на всех уровнях речепорождения. А чаще всего речевые ошибки вызывает контаминация.
Шкаф со словарями и «доски позора»
Часть материала — дикторские оговорки — я собрала на Всесоюзном радио, куда устроилась референтом по русскому языку. Чтобы понимать, что это за работа, важно представлять, что в принципе было на Всесоюзном радио. А это целая затонувшая Атлантида!
Прежде всего там был невероятный отдел дикторов, в котором работали, если я не ошибаюсь, около 80 человек на тот момент. На них смотрели как на полубогов, с придыханием: они говорят на миллионную аудиторию, на весь Советский Союз! Дикторы озвучивали всё, что происходило в эфире, но не были профессиональными журналистами или ведущими.
Если говорить о выводах, то главный из них — что ни одна языковая единица, компонент или структура иммунитетом по отношению к ошибочным операциям не обладают. Эти механизмы действуют на всех уровнях речепорождения. А чаще всего речевые ошибки вызывает контаминация.
Шкаф со словарями и «доски позора»
Часть материала — дикторские оговорки — я собрала на Всесоюзном радио, куда устроилась референтом по русскому языку. Чтобы понимать, что это за работа, важно представлять, что в принципе было на Всесоюзном радио. А это целая затонувшая Атлантида!
Прежде всего там был невероятный отдел дикторов, в котором работали, если я не ошибаюсь, около 80 человек на тот момент. На них смотрели как на полубогов, с придыханием: они говорят на миллионную аудиторию, на весь Советский Союз! Дикторы озвучивали всё, что происходило в эфире, но не были профессиональными журналистами или ведущими.
Все материалы писали редакторы, а дикторам важно было правильно прочитать готовый текст. Но сколько возникает трудностей, если читаешь то, что написал другой человек! Имена, фамилии, даты, названия стран или городов, которые ты не знаешь. Поэтому у дикторов всегда были консультанты — очень именитые.
Все материалы писали редакторы, а дикторам важно было правильно прочитать готовый текст. Но сколько возникает трудностей, если читаешь то, что написал другой человек! Имена, фамилии, даты, названия стран или городов, которые ты не знаешь. Поэтому у дикторов всегда были консультанты — очень именитые.
Начиналось это ещё с Дмитрия Ушакова, автора знаменитого словаря. Он время от времени приходил, чтобы побеседовать с дикторами, ответить на их вопросы. После него был Дитмар Розенталь. А затем — авторы так называемого «дикторского» словаря ударений («Словарь ударений для работников радио и телевидения». — Прим. «Изборника») — Зарва и Агеенко. Майю Зарву я никогда не видела и не знакома с ней лично, а Флоренцию Леонидовну Агеенко ещё застала: она приходила в дикторский отдел, узнавала, нет ли вопросов, приносила наработки для очередного выпуска словаря.
Ещё при Институте русского языка всегда существовала справочная служба. Она была, конечно, «смешная» по сравнению с нынешней — исключительно телефонная. Там дежурили, как правило, научные сотрудники или аспиранты. Дикторы могли позвонить, но для повседневной работы нужен был человек, который присматривал бы за языком и оперативно отвечал на вопросы. Таким человеком стала я.
У меня была отдельная комната. В ней стоял диван, на котором спали дикторы во время ночной смены, мой письменный стол с телефонами и справочниками и самое главное — шкаф со словарями, которые накопили несколько поколений дикторов и сотрудников «службы русского языка» на Всесоюзном радио. Там были словари ударений, толковые, энциклопедии…
Ещё при Институте русского языка всегда существовала справочная служба. Она была, конечно, «смешная» по сравнению с нынешней — исключительно телефонная. Там дежурили, как правило, научные сотрудники или аспиранты. Дикторы могли позвонить, но для повседневной работы нужен был человек, который присматривал бы за языком и оперативно отвечал на вопросы. Таким человеком стала я.
У меня была отдельная комната. В ней стоял диван, на котором спали дикторы во время ночной смены, мой письменный стол с телефонами и справочниками и самое главное — шкаф со словарями, которые накопили несколько поколений дикторов и сотрудников «службы русского языка» на Всесоюзном радио. Там были словари ударений, толковые, энциклопедии…
Начиналось это ещё с Дмитрия Ушакова, автора знаменитого словаря. Он время от времени приходил, чтобы побеседовать с дикторами, ответить на их вопросы. После него был Дитмар Розенталь. А затем — авторы так называемого «дикторского» словаря ударений («Словарь ударений для работников радио и телевидения». — Прим. «Изборника») — Зарва и Агеенко. Майю Зарву я никогда не видела и не знакома с ней лично, а Флоренцию Леонидовну Агеенко ещё застала: она приходила в дикторский отдел, узнавала, нет ли вопросов, приносила наработки для очередного выпуска словаря.
Ещё при Институте русского языка всегда существовала справочная служба. Она была, конечно, «смешная» по сравнению с нынешней — исключительно телефонная. Там дежурили, как правило, научные сотрудники или аспиранты. Дикторы могли позвонить, но для повседневной работы нужен был человек, который присматривал бы за языком и оперативно отвечал на вопросы. Таким человеком стала я.
У меня была отдельная комната. В ней стоял диван, на котором спали дикторы во время ночной смены, мой письменный стол с телефонами и справочниками и самое главное — шкаф со словарями, которые накопили несколько поколений дикторов и сотрудников «службы русского языка» на Всесоюзном радио. Там были словари ударений, толковые, энциклопедии…
Ещё при Институте русского языка всегда существовала справочная служба. Она была, конечно, «смешная» по сравнению с нынешней — исключительно телефонная. Там дежурили, как правило, научные сотрудники или аспиранты. Дикторы могли позвонить, но для повседневной работы нужен был человек, который присматривал бы за языком и оперативно отвечал на вопросы. Таким человеком стала я.
У меня была отдельная комната. В ней стоял диван, на котором спали дикторы во время ночной смены, мой письменный стол с телефонами и справочниками и самое главное — шкаф со словарями, которые накопили несколько поколений дикторов и сотрудников «службы русского языка» на Всесоюзном радио. Там были словари ударений, толковые, энциклопедии…
И вот представьте себе: диктор получает за 10–15 минут до эфира выпуск новостей. Это чужой текст, его написали редакторы, там стоит печать: заверено, залитовано. Нельзя поменять ни слова: не дай бог! Сидит диктор с этим выпуском и вдруг сталкивается с каким-то редким словом. Заглядывает ко мне в комнату и говорит: «Марин, у меня тут название города. Не знаешь, как произнести?». Пытаюсь найти какой-то вариант ответа — «Быстрее, быстрее давай, у меня скоро эфир»…
И вот представьте себе: диктор получает за 10–15 минут до эфира выпуск новостей. Это чужой текст, его написали редакторы, там стоит печать: заверено, залитовано. Нельзя поменять ни слова: не дай бог! Сидит диктор с этим выпуском и вдруг сталкивается с каким-то редким словом. Заглядывает ко мне в комнату и говорит: «Марин, у меня тут название города. Не знаешь, как произнести?». Пытаюсь найти какой-то вариант ответа — «Быстрее, быстрее давай, у меня скоро эфир»…
Но у меня была ещё одна обязанность: выборочно отслушивать выпуски на предмет ошибок. Если ошибка случалась, разговаривать с диктором, который её допустил, и обязательно вывешивать бумажку: «Вот такое-то слово, произносите его правильно».
Вообще, когда я пришла на работу, мне сначала сказали, что в этой бумажке должна быть ещё и фамилия того, кто ошибся. На Всесоюзном радио, оказывается, это было принято, а раньше, в пятидесятые-шестидесятые, существовало даже что-то вроде досок позора. Ходили всякие легенды о дикторах, которых тогда увольняли за политические оговорки или ошибки... Я сказала, что указывать «авторов» ошибок не буду: простите, но нет, никогда.
В итоге мы показывали, как правильно и как неправильно. Например, слово «Катар». Я часто слышу, как в рекламе говорят: Ката́р. А страна на самом деле называется Ка́тар: ката́р у нас верхних дыхательных путей. Примерно это я и писала в «памятках» для дикторов.
В остальное время я могла позволить себе собирать материал для диссертации. Я сразу поняла, что буду это делать, когда пришла на радио. Копила ошибки чисто механически, сначала даже не слишком понимая, как смогу их использовать.
Вообще, когда я пришла на работу, мне сначала сказали, что в этой бумажке должна быть ещё и фамилия того, кто ошибся. На Всесоюзном радио, оказывается, это было принято, а раньше, в пятидесятые-шестидесятые, существовало даже что-то вроде досок позора. Ходили всякие легенды о дикторах, которых тогда увольняли за политические оговорки или ошибки... Я сказала, что указывать «авторов» ошибок не буду: простите, но нет, никогда.
В итоге мы показывали, как правильно и как неправильно. Например, слово «Катар». Я часто слышу, как в рекламе говорят: Ката́р. А страна на самом деле называется Ка́тар: ката́р у нас верхних дыхательных путей. Примерно это я и писала в «памятках» для дикторов.
В остальное время я могла позволить себе собирать материал для диссертации. Я сразу поняла, что буду это делать, когда пришла на радио. Копила ошибки чисто механически, сначала даже не слишком понимая, как смогу их использовать.
Но у меня была ещё одна обязанность: выборочно отслушивать выпуски на предмет ошибок. Если ошибка случалась, разговаривать с диктором, который её допустил, и обязательно вывешивать бумажку: «Вот такое-то слово, произносите его правильно».
Вообще, когда я пришла на работу, мне сначала сказали, что в этой бумажке должна быть ещё и фамилия того, кто ошибся. На Всесоюзном радио, оказывается, это было принято, а раньше, в пятидесятые-шестидесятые, существовало даже что-то вроде досок позора. Ходили всякие легенды о дикторах, которых тогда увольняли за политические оговорки или ошибки... Я сказала, что указывать «авторов» ошибок не буду: простите, но нет, никогда.
В итоге мы показывали, как правильно и как неправильно. Например, слово «Катар». Я часто слышу, как в рекламе говорят: Ката́р. А страна на самом деле называется Ка́тар: ката́р у нас верхних дыхательных путей. Примерно это я и писала в «памятках» для дикторов.
В остальное время я могла позволить себе собирать материал для диссертации. Я сразу поняла, что буду это делать, когда пришла на радио. Копила ошибки чисто механически, сначала даже не слишком понимая, как смогу их использовать.
Вообще, когда я пришла на работу, мне сначала сказали, что в этой бумажке должна быть ещё и фамилия того, кто ошибся. На Всесоюзном радио, оказывается, это было принято, а раньше, в пятидесятые-шестидесятые, существовало даже что-то вроде досок позора. Ходили всякие легенды о дикторах, которых тогда увольняли за политические оговорки или ошибки... Я сказала, что указывать «авторов» ошибок не буду: простите, но нет, никогда.
В итоге мы показывали, как правильно и как неправильно. Например, слово «Катар». Я часто слышу, как в рекламе говорят: Ката́р. А страна на самом деле называется Ка́тар: ката́р у нас верхних дыхательных путей. Примерно это я и писала в «памятках» для дикторов.
В остальное время я могла позволить себе собирать материал для диссертации. Я сразу поняла, что буду это делать, когда пришла на радио. Копила ошибки чисто механически, сначала даже не слишком понимая, как смогу их использовать.
У меня за время учёбы сложилась привычка, которая сохраняется до сих пор: ходить всегда с открытыми ушами и всё записывать.
У меня за время учёбы сложилась привычка, которая сохраняется до сих пор: ходить всегда с открытыми ушами и всё записывать.
Марина Королёва выпустила четыре научно-популярные книги о русском языке. Последняя — «Чисто по-русски. Говорим и пишем правильно» — вышла осенью 2022 года
Если замечаю какой-то сбой в ударении, в произношении, лексический, стилистический сбой — фиксирую. Эта привычка потом переросла в радиопрограммы, в книжки... Всё это результат постоянного накопления материала, из которого, в общем, уже просто не выключаешься.
«Вкус родимой речи», «Турнир Большого Члена» и новости
Я была уверена, что я на радио ненадолго. И действительно ушла примерно через год. Во-первых, собрала достаточно материала, а во-вторых — родила ребёнка, поступила в аспирантуру... Моя жизнь изменилась, и три с лишним года, пока не защитила диссертацию, я на радио не возвращалась: хотела остаться в науке. Но начались девяностые — и так всё быстро покатилось!
Когда я снова стала референтом по русскому языку, радио было уже совсем другим. Вслед за телевидением, на котором появился «Взгляд» и другие молодёжные программы, оно тоже стало меняться. И я видела, как вдруг на Всесоюзном радио журналисты пошли вести эфир. Стало появляться больше программ, где журналисты с гостями что-то обсуждали в режиме реального времени.
«Вкус родимой речи», «Турнир Большого Члена» и новости
Я была уверена, что я на радио ненадолго. И действительно ушла примерно через год. Во-первых, собрала достаточно материала, а во-вторых — родила ребёнка, поступила в аспирантуру... Моя жизнь изменилась, и три с лишним года, пока не защитила диссертацию, я на радио не возвращалась: хотела остаться в науке. Но начались девяностые — и так всё быстро покатилось!
Когда я снова стала референтом по русскому языку, радио было уже совсем другим. Вслед за телевидением, на котором появился «Взгляд» и другие молодёжные программы, оно тоже стало меняться. И я видела, как вдруг на Всесоюзном радио журналисты пошли вести эфир. Стало появляться больше программ, где журналисты с гостями что-то обсуждали в режиме реального времени.
Если замечаю какой-то сбой в ударении, в произношении, лексический, стилистический сбой — фиксирую. Эта привычка потом переросла в радиопрограммы, в книжки... Всё это результат постоянного накопления материала, из которого, в общем, уже просто не выключаешься.
«Вкус родимой речи», «Турнир Большого Члена» и новости
Я была уверена, что я на радио ненадолго. И действительно ушла примерно через год. Во-первых, собрала достаточно материала, а во-вторых — родила ребёнка, поступила в аспирантуру... Моя жизнь изменилась, и три с лишним года, пока не защитила диссертацию, я на радио не возвращалась: хотела остаться в науке. Но начались девяностые — и так всё быстро покатилось!
Когда я снова стала референтом по русскому языку, радио было уже совсем другим. Вслед за телевидением, на котором появился «Взгляд» и другие молодёжные программы, оно тоже стало меняться. И я видела, как вдруг на Всесоюзном радио журналисты пошли вести эфир. Стало появляться больше программ, где журналисты с гостями что-то обсуждали в режиме реального времени.
«Вкус родимой речи», «Турнир Большого Члена» и новости
Я была уверена, что я на радио ненадолго. И действительно ушла примерно через год. Во-первых, собрала достаточно материала, а во-вторых — родила ребёнка, поступила в аспирантуру... Моя жизнь изменилась, и три с лишним года, пока не защитила диссертацию, я на радио не возвращалась: хотела остаться в науке. Но начались девяностые — и так всё быстро покатилось!
Когда я снова стала референтом по русскому языку, радио было уже совсем другим. Вслед за телевидением, на котором появился «Взгляд» и другие молодёжные программы, оно тоже стало меняться. И я видела, как вдруг на Всесоюзном радио журналисты пошли вести эфир. Стало появляться больше программ, где журналисты с гостями что-то обсуждали в режиме реального времени.
Подборку наших материалов о языке медиа можно найти в группе во «ВКонтакте» и в телеграм-канале «Изборника»
Я себя на их месте даже представить не могла. Считала, что для этого надо учиться, окончить факультет журналистики: на Всесоюзном радио, как правило, журналистами работали люди с журналистским образованием. Дикторами могли быть и инженеры, и люди с театральным образованием, но только если проходили мощный, в два тура, отбор. Я свой голос считала тихим, слабеньким: какой я диктор вообще?
Но всё менялось, я с интересом за этим смотрела. И в какой-то момент робко предложила диктору Илье Прудовскому, с которым общалась: «А может быть, нам попробовать сделать программу про русский язык?» Он согласился — и что-то сдвинулось.
Я назвала программу безумным тяжеловесным названием: «Вкус родимой речи». Сейчас бы мне даже в голову такое не пришло! А Илье как-то по-дикторски понравилось. Это из Беллы Ахмадулиной: «И нежный вкус родимой речи / Так чисто губы холодит». Мы вдвоём что-то читали минут десять-пятнадцать. О словах. Такая была тоска вселенская! Совсем не то, что делали потом. Но это был первый этап.
На втором этапе стали появляться другие радиостанции — маленькие, независимые: Nostalgie, «Европа Плюс», «Эхо Москвы»... Как-то мне стало скучно на Всесоюзном радио, грустно: что ж я тут сижу возле шкафа со словарями, когда вокруг происходит живая жизнь? И пошло-поехало: решила я попробовать на одном радио, потом на другом, потом на третьем... И оказалась где? В журналистике.
Но всё менялось, я с интересом за этим смотрела. И в какой-то момент робко предложила диктору Илье Прудовскому, с которым общалась: «А может быть, нам попробовать сделать программу про русский язык?» Он согласился — и что-то сдвинулось.
Я назвала программу безумным тяжеловесным названием: «Вкус родимой речи». Сейчас бы мне даже в голову такое не пришло! А Илье как-то по-дикторски понравилось. Это из Беллы Ахмадулиной: «И нежный вкус родимой речи / Так чисто губы холодит». Мы вдвоём что-то читали минут десять-пятнадцать. О словах. Такая была тоска вселенская! Совсем не то, что делали потом. Но это был первый этап.
На втором этапе стали появляться другие радиостанции — маленькие, независимые: Nostalgie, «Европа Плюс», «Эхо Москвы»... Как-то мне стало скучно на Всесоюзном радио, грустно: что ж я тут сижу возле шкафа со словарями, когда вокруг происходит живая жизнь? И пошло-поехало: решила я попробовать на одном радио, потом на другом, потом на третьем... И оказалась где? В журналистике.
Я себя на их месте даже представить не могла. Считала, что для этого надо учиться, окончить факультет журналистики: на Всесоюзном радио, как правило, журналистами работали люди с журналистским образованием. Дикторами могли быть и инженеры, и люди с театральным образованием, но только если проходили мощный, в два тура, отбор. Я свой голос считала тихим, слабеньким: какой я диктор вообще?
Но всё менялось, я с интересом за этим смотрела. И в какой-то момент робко предложила диктору Илье Прудовскому, с которым общалась: «А может быть, нам попробовать сделать программу про русский язык?» Он согласился — и что-то сдвинулось.
Я назвала программу безумным тяжеловесным названием: «Вкус родимой речи». Сейчас бы мне даже в голову такое не пришло! А Илье как-то по-дикторски понравилось. Это из Беллы Ахмадулиной: «И нежный вкус родимой речи / Так чисто губы холодит». Мы вдвоём что-то читали минут десять-пятнадцать. О словах. Такая была тоска вселенская! Совсем не то, что делали потом. Но это был первый этап.
На втором этапе стали появляться другие радиостанции — маленькие, независимые: Nostalgie, «Европа Плюс», «Эхо Москвы»... Как-то мне стало скучно на Всесоюзном радио, грустно: что ж я тут сижу возле шкафа со словарями, когда вокруг происходит живая жизнь? И пошло-поехало: решила я попробовать на одном радио, потом на другом, потом на третьем... И оказалась где? В журналистике.
Но всё менялось, я с интересом за этим смотрела. И в какой-то момент робко предложила диктору Илье Прудовскому, с которым общалась: «А может быть, нам попробовать сделать программу про русский язык?» Он согласился — и что-то сдвинулось.
Я назвала программу безумным тяжеловесным названием: «Вкус родимой речи». Сейчас бы мне даже в голову такое не пришло! А Илье как-то по-дикторски понравилось. Это из Беллы Ахмадулиной: «И нежный вкус родимой речи / Так чисто губы холодит». Мы вдвоём что-то читали минут десять-пятнадцать. О словах. Такая была тоска вселенская! Совсем не то, что делали потом. Но это был первый этап.
На втором этапе стали появляться другие радиостанции — маленькие, независимые: Nostalgie, «Европа Плюс», «Эхо Москвы»... Как-то мне стало скучно на Всесоюзном радио, грустно: что ж я тут сижу возле шкафа со словарями, когда вокруг происходит живая жизнь? И пошло-поехало: решила я попробовать на одном радио, потом на другом, потом на третьем... И оказалась где? В журналистике.
С 1994 по 2016 год Марина Королёва работала журналистом на радиостанции «Эхо Москвы». Она вела новости и несколько программ — в том числе авторские «Говорим по-русски» и «Как правильно»
После программы о русском языке были новости. На радио «АЛА», которое называлось по первым буквам имени директора – Александра Леоновича Астаркина. Радиостанция, как и многие другие, что тогда возникали, была странная. Передавала авторскую песню. Сплошняком, почти без перерывов. Перерывы были разве что на новости — каждые 15 минут.
После программы о русском языке были новости. На радио «АЛА», которое называлось по первым буквам имени директора – Александра Леоновича Астаркина. Радиостанция, как и многие другие, что тогда возникали, была странная. Передавала авторскую песню. Сплошняком, почти без перерывов. Перерывы были разве что на новости — каждые 15 минут.
Мне приносили ленты новостей — в прямом смысле слова рулоны. Я отрывала эти новости, сама быстренько, «на газетке», их правила — даже не было возможности переписать на чистовик. С такими бумажками входила в студию и читала. После этого шла погода — и всё. И так раз в 15 минут. Это была, конечно, школа.
Мне приносили ленты новостей — в прямом смысле слова рулоны. Я отрывала эти новости, сама быстренько, «на газетке», их правила — даже не было возможности переписать на чистовик. С такими бумажками входила в студию и читала. После этого шла погода — и всё. И так раз в 15 минут. Это была, конечно, школа.
Нас никто особо не контролировал. Новости давали какие хотели, за оговорки отвечали сами. Если замечали, что ошиблись, говорили: «Ой, простите» — и шли дальше. На радио «АЛА», на «Открытом радио» и потом на «Эхе Москвы» я постепенно преодолевала страх перед ошибками. Видела, что можно относиться к ним с юмором, обыгрывать их.
На «Эхе» произошла такая история. Я начинающий новостник, веду утренний информационный канал. Спортивный обозреватель Алексей Осин должен прийти в студию, дать подводку к своему репортажу, а потом поговорить со мной в эфире.
На «Эхе» произошла такая история. Я начинающий новостник, веду утренний информационный канал. Спортивный обозреватель Алексей Осин должен прийти в студию, дать подводку к своему репортажу, а потом поговорить со мной в эфире.
Нас никто особо не контролировал. Новости давали какие хотели, за оговорки отвечали сами. Если замечали, что ошиблись, говорили: «Ой, простите» — и шли дальше. На радио «АЛА», на «Открытом радио» и потом на «Эхе Москвы» я постепенно преодолевала страх перед ошибками. Видела, что можно относиться к ним с юмором, обыгрывать их.
На «Эхе» произошла такая история. Я начинающий новостник, веду утренний информационный канал. Спортивный обозреватель Алексей Осин должен прийти в студию, дать подводку к своему репортажу, а потом поговорить со мной в эфире.
На «Эхе» произошла такая история. Я начинающий новостник, веду утренний информационный канал. Спортивный обозреватель Алексей Осин должен прийти в студию, дать подводку к своему репортажу, а потом поговорить со мной в эфире.
Осин приносит мне подводку, и я вижу, что там написано: «Там-то и там-то начинается турнир…» — и дальше с большой буквы: «… Большого Члена». Я читаю подводку, говорю: «Турнир Большого…» — и останавливаюсь. Осин на меня смотрит: мол, что ты не говоришь? А я понимаю, что на месте этого слова должно быть что-то другое, но абсолютно забыла, что «шлем». Поэтому сказать «Турнир Большого шлема» не могу. Но говорить что-то нужно, потому что на меня смотрит уже и звукорежиссёр. И я говорю: «Турнир Большого… ой… Члена»
Осин приносит мне подводку, и я вижу, что там написано: «Там-то и там-то начинается турнир…» — и дальше с большой буквы: «… Большого Члена». Я читаю подводку, говорю: «Турнир Большого…» — и останавливаюсь. Осин на меня смотрит: мол, что ты не говоришь? А я понимаю, что на месте этого слова должно быть что-то другое, но абсолютно забыла, что «шлем». Поэтому сказать «Турнир Большого шлема» не могу. Но говорить что-то нужно, потому что на меня смотрит уже и звукорежиссёр. И я говорю: «Турнир Большого… ой… Члена»
В этот момент «ложатся» все в студии: и звукорежиссёр, и сам Осин, и я. «Ну что же ты, Марина, — говорит он, наконец засмеявшись. — Это турнир Большого шлема!» И всё это в прямом эфире, да.
Представить что-то подобное на Всесоюзном радио, конечно, невозможно.
Говорящие журналисты и закрытый рот
«Турнир Большого Члена», был он ошибкой или чем-то вроде розыгрыша, прекрасно вписывается в мою типологию. И даже сейчас, спустя 30 лет, мне кажется, что какие-то закономерности на уровне речевых автоматизмов уловить удалось. Они не связаны с изменением речевой нормы и с тем, что, например, было нормативно кулина́рия, а теперь допустимо кулинари́я. Речь идёт о том, как работает язык и как он себя проявляет.
Изменились не типы ошибок и не факторы, которые их вызывают, а, пожалуй, интонационный строй и скорость речи. Часто у современного молодого человека и, соответственно, молодого журналиста нет представления о том, какой темп речи в эфире может быть нормальным. Ему кажется, что он говорит быстро, что это правильно и все его поймут. Но, кроме скорости речи, есть так называемая проговариваемость.
Представить что-то подобное на Всесоюзном радио, конечно, невозможно.
Говорящие журналисты и закрытый рот
«Турнир Большого Члена», был он ошибкой или чем-то вроде розыгрыша, прекрасно вписывается в мою типологию. И даже сейчас, спустя 30 лет, мне кажется, что какие-то закономерности на уровне речевых автоматизмов уловить удалось. Они не связаны с изменением речевой нормы и с тем, что, например, было нормативно кулина́рия, а теперь допустимо кулинари́я. Речь идёт о том, как работает язык и как он себя проявляет.
Изменились не типы ошибок и не факторы, которые их вызывают, а, пожалуй, интонационный строй и скорость речи. Часто у современного молодого человека и, соответственно, молодого журналиста нет представления о том, какой темп речи в эфире может быть нормальным. Ему кажется, что он говорит быстро, что это правильно и все его поймут. Но, кроме скорости речи, есть так называемая проговариваемость.
В этот момент «ложатся» все в студии: и звукорежиссёр, и сам Осин, и я. «Ну что же ты, Марина, — говорит он, наконец засмеявшись. — Это турнир Большого шлема!» И всё это в прямом эфире, да.
Представить что-то подобное на Всесоюзном радио, конечно, невозможно.
Говорящие журналисты и закрытый рот
«Турнир Большого Члена», был он ошибкой или чем-то вроде розыгрыша, прекрасно вписывается в мою типологию. И даже сейчас, спустя 30 лет, мне кажется, что какие-то закономерности на уровне речевых автоматизмов уловить удалось. Они не связаны с изменением речевой нормы и с тем, что, например, было нормативно кулина́рия, а теперь допустимо кулинари́я. Речь идёт о том, как работает язык и как он себя проявляет.
Изменились не типы ошибок и не факторы, которые их вызывают, а, пожалуй, интонационный строй и скорость речи. Часто у современного молодого человека и, соответственно, молодого журналиста нет представления о том, какой темп речи в эфире может быть нормальным. Ему кажется, что он говорит быстро, что это правильно и все его поймут. Но, кроме скорости речи, есть так называемая проговариваемость.
Представить что-то подобное на Всесоюзном радио, конечно, невозможно.
Говорящие журналисты и закрытый рот
«Турнир Большого Члена», был он ошибкой или чем-то вроде розыгрыша, прекрасно вписывается в мою типологию. И даже сейчас, спустя 30 лет, мне кажется, что какие-то закономерности на уровне речевых автоматизмов уловить удалось. Они не связаны с изменением речевой нормы и с тем, что, например, было нормативно кулина́рия, а теперь допустимо кулинари́я. Речь идёт о том, как работает язык и как он себя проявляет.
Изменились не типы ошибок и не факторы, которые их вызывают, а, пожалуй, интонационный строй и скорость речи. Часто у современного молодого человека и, соответственно, молодого журналиста нет представления о том, какой темп речи в эфире может быть нормальным. Ему кажется, что он говорит быстро, что это правильно и все его поймут. Но, кроме скорости речи, есть так называемая проговариваемость.
Можно говорить очень быстро, но тебя будет слышно всем и отовсюду. А можно зажёвывать, съедать половину слогов или даже слов. Такой тип говорения сейчас очень распространён: высокий темп речи, не раскрывается рот, не разжимаются зубы. Губы тоже едва двигаются.
Можно говорить очень быстро, но тебя будет слышно всем и отовсюду. А можно зажёвывать, съедать половину слогов или даже слов. Такой тип говорения сейчас очень распространён: высокий темп речи, не раскрывается рот, не разжимаются зубы. Губы тоже едва двигаются.
В том числе с этим я пытаюсь справиться, если ко мне приходит молодой человек, у которого есть проблемы с речью в эфире. Пожалуй, раньше, когда люди устраивались на работу дикторами или журналистами, с такими особенностями не приходилось работать. А сейчас приходится, и очень много.
Что касается ошибок, то я всегда помню: они не случайны, всегда чем-то обусловлены и неизбежны. Когда работала в эфире и оговаривалась, то понимала, что со мной происходит, и не судила строго ни себя, ни коллег.
Многие ругают за ошибки и оговорки, клеймят и говорят: «Это на самом деле непрофессионализм, если журналист оговаривается». Да ничего подобного! Оговорка — совершенно нормальный побочный продукт речи. Это не зло. Если человек живой, если он говорит в прямом эфире и не читает при этом готовый текст, то он обязательно будет оговариваться. И это нормально.
Что касается ошибок, то я всегда помню: они не случайны, всегда чем-то обусловлены и неизбежны. Когда работала в эфире и оговаривалась, то понимала, что со мной происходит, и не судила строго ни себя, ни коллег.
Многие ругают за ошибки и оговорки, клеймят и говорят: «Это на самом деле непрофессионализм, если журналист оговаривается». Да ничего подобного! Оговорка — совершенно нормальный побочный продукт речи. Это не зло. Если человек живой, если он говорит в прямом эфире и не читает при этом готовый текст, то он обязательно будет оговариваться. И это нормально.
В том числе с этим я пытаюсь справиться, если ко мне приходит молодой человек, у которого есть проблемы с речью в эфире. Пожалуй, раньше, когда люди устраивались на работу дикторами или журналистами, с такими особенностями не приходилось работать. А сейчас приходится, и очень много.
Что касается ошибок, то я всегда помню: они не случайны, всегда чем-то обусловлены и неизбежны. Когда работала в эфире и оговаривалась, то понимала, что со мной происходит, и не судила строго ни себя, ни коллег.
Многие ругают за ошибки и оговорки, клеймят и говорят: «Это на самом деле непрофессионализм, если журналист оговаривается». Да ничего подобного! Оговорка — совершенно нормальный побочный продукт речи. Это не зло. Если человек живой, если он говорит в прямом эфире и не читает при этом готовый текст, то он обязательно будет оговариваться. И это нормально.
Что касается ошибок, то я всегда помню: они не случайны, всегда чем-то обусловлены и неизбежны. Когда работала в эфире и оговаривалась, то понимала, что со мной происходит, и не судила строго ни себя, ни коллег.
Многие ругают за ошибки и оговорки, клеймят и говорят: «Это на самом деле непрофессионализм, если журналист оговаривается». Да ничего подобного! Оговорка — совершенно нормальный побочный продукт речи. Это не зло. Если человек живой, если он говорит в прямом эфире и не читает при этом готовый текст, то он обязательно будет оговариваться. И это нормально.