#теория
#интересное
#лайфхаки
#мнения
#истории
#подкасты
#спецпроекты
12.04.2022
«Кирилл переводил не Луку, не Иоанна. Он переводил священный текст»: Надежда Воскресенская
Полина Меньшова
Пока вся страна отмечает День космонавтики, у «Изборника» свой праздник и инфоповод — день рождения нашего научного редактора Надежды Воскресенской. Открываем её монологом новый раздел на сайте, где будем публиковать истории исследователей об их работах. Рассказываем, как в хорошо изученном тексте найти тему для уникального научного труда, как обрабатывать материал, если нет компьютера, интернета и размеченного корпуса, и почему Кирилл (Константин) Философ мог быть не только переводчиком, но и редактором.
Примечание. Когда исследователь популярно объясняет суть своей работы, появляются естественные упрощения. Если вам захочется разобраться во всех деталях, прочтите научную публикацию. Мы специально оставили в тексте гиперссылку :)
О чём речь
Моя работа была о том, как в славянском и древнегреческом Евангелии в повествование вводится чужая речь. Высказывания с репликами героев буквально пронизывают текст, у них в определённом смысле структурообразующая функция и, конечно, большая смысловая нагрузка. При этом конструкции, с помощью которых эти реплики включаются в нарратив Библии, практически не были описаны. Всё, что я смогла тогда найти, — какие-то заметки. И в учебниках было буквально несколько предложений о том, что косвенная речь только начинала формироваться, а использовалась прямая и полупрямая, когда между словами автора и никак не изменённой репликой героя появлялся союз «яко».
После нескольких лет работы с памятниками я пришла к выводу, что особенности, которые есть в старославянском Евангелии, могут быть результатом того, что Кирилл, который переводил священный текст с древнегреческого, старался сделать его более стилистически однородным. «Исходник» был адресован разным аудиториям, не создавался как богослужебный и объединял черты разных греческих диалектов, разговорной речи и, возможно, в некоторой части имел какой-то общий источник. Старославянское Евангелие появилось с другой целью и при других условиях — это должен был быть максимально точный и достойный перевод священного текста.
Как это было
Я начала заниматься этой темой на втором курсе университета. Дело в том, что ещё в школе на уроках русского языка у меня появился какой-то романтический образ непонятных букв и древних текстов.
Примечание. Когда исследователь популярно объясняет суть своей работы, появляются естественные упрощения. Если вам захочется разобраться во всех деталях, прочтите научную публикацию. Мы специально оставили в тексте гиперссылку :)
О чём речь
Моя работа была о том, как в славянском и древнегреческом Евангелии в повествование вводится чужая речь. Высказывания с репликами героев буквально пронизывают текст, у них в определённом смысле структурообразующая функция и, конечно, большая смысловая нагрузка. При этом конструкции, с помощью которых эти реплики включаются в нарратив Библии, практически не были описаны. Всё, что я смогла тогда найти, — какие-то заметки. И в учебниках было буквально несколько предложений о том, что косвенная речь только начинала формироваться, а использовалась прямая и полупрямая, когда между словами автора и никак не изменённой репликой героя появлялся союз «яко».
После нескольких лет работы с памятниками я пришла к выводу, что особенности, которые есть в старославянском Евангелии, могут быть результатом того, что Кирилл, который переводил священный текст с древнегреческого, старался сделать его более стилистически однородным. «Исходник» был адресован разным аудиториям, не создавался как богослужебный и объединял черты разных греческих диалектов, разговорной речи и, возможно, в некоторой части имел какой-то общий источник. Старославянское Евангелие появилось с другой целью и при других условиях — это должен был быть максимально точный и достойный перевод священного текста.
Как это было
Я начала заниматься этой темой на втором курсе университета. Дело в том, что ещё в школе на уроках русского языка у меня появился какой-то романтический образ непонятных букв и древних текстов.
Пока вся страна отмечает День космонавтики, у «Изборника» свой праздник и инфоповод — день рождения нашего научного редактора Надежды Воскресенской. Открываем её монологом новый раздел на сайте, где будем публиковать истории исследователей об их работах. Рассказываем, как в хорошо изученном тексте найти тему для уникального научного труда, как обрабатывать материал, если нет компьютера, интернета и размеченного корпуса, и почему Кирилл (Константин) Философ мог быть не только переводчиком, но и редактором.
Примечание. Когда исследователь популярно объясняет суть своей работы, появляются естественные упрощения. Если вам захочется разобраться во всех деталях, прочтите научную публикацию. Мы специально оставили в тексте гиперссылку :)
О чём речь
Моя работа была о том, как в славянском и древнегреческом Евангелии в повествование вводится чужая речь. Высказывания с репликами героев буквально пронизывают текст, у них в определённом смысле структурообразующая функция и, конечно, большая смысловая нагрузка. При этом конструкции, с помощью которых эти реплики включаются в нарратив Библии, практически не были описаны. Всё, что я смогла тогда найти, — какие-то заметки. И в учебниках было буквально несколько предложений о том, что косвенная речь только начинала формироваться, а использовалась прямая и полупрямая, когда между словами автора и никак не изменённой репликой героя появлялся союз «яко».
После нескольких лет работы с памятниками я пришла к выводу, что особенности, которые есть в старославянском Евангелии, могут быть результатом того, что Кирилл, который переводил священный текст с древнегреческого, старался сделать его более стилистически однородным. «Исходник» был адресован разным аудиториям, не создавался как богослужебный и объединял черты разных греческих диалектов, разговорной речи и, возможно, в некоторой части имел какой-то общий источник. Старославянское Евангелие появилось с другой целью и при других условиях — это должен был быть максимально точный и достойный перевод священного текста.
Как это было
Я начала заниматься этой темой на втором курсе университета. Дело в том, что ещё в школе на уроках русского языка у меня появился какой-то романтический образ непонятных букв и древних текстов.
Примечание. Когда исследователь популярно объясняет суть своей работы, появляются естественные упрощения. Если вам захочется разобраться во всех деталях, прочтите научную публикацию. Мы специально оставили в тексте гиперссылку :)
О чём речь
Моя работа была о том, как в славянском и древнегреческом Евангелии в повествование вводится чужая речь. Высказывания с репликами героев буквально пронизывают текст, у них в определённом смысле структурообразующая функция и, конечно, большая смысловая нагрузка. При этом конструкции, с помощью которых эти реплики включаются в нарратив Библии, практически не были описаны. Всё, что я смогла тогда найти, — какие-то заметки. И в учебниках было буквально несколько предложений о том, что косвенная речь только начинала формироваться, а использовалась прямая и полупрямая, когда между словами автора и никак не изменённой репликой героя появлялся союз «яко».
После нескольких лет работы с памятниками я пришла к выводу, что особенности, которые есть в старославянском Евангелии, могут быть результатом того, что Кирилл, который переводил священный текст с древнегреческого, старался сделать его более стилистически однородным. «Исходник» был адресован разным аудиториям, не создавался как богослужебный и объединял черты разных греческих диалектов, разговорной речи и, возможно, в некоторой части имел какой-то общий источник. Старославянское Евангелие появилось с другой целью и при других условиях — это должен был быть максимально точный и достойный перевод священного текста.
Как это было
Я начала заниматься этой темой на втором курсе университета. Дело в том, что ещё в школе на уроках русского языка у меня появился какой-то романтический образ непонятных букв и древних текстов.
Мне казалось, что настоящая наука там, где непонятно. А там, где очевидно, наоборот, как-то не очень научно: про современные слова как будто кто угодно может написать, а про старые — попробуйте! (смеётся)
Мне казалось, что настоящая наука там, где непонятно. А там, где очевидно, наоборот, как-то не очень научно: про современные слова как будто кто угодно может написать, а про старые — попробуйте! (смеётся)
Научный руководитель предложил мне посмотреть, как в Остромировом Евангелии включается в текст прямая речь. Точной формулировки, что я должна исследовать, не было, но, начав работать, я поняла, на какие конструкции стоит обратить внимание.
Памятник, который мы выбрали, в Самаре (город, где живёт наш научный редактор и где происходило действие. — Прим. «Изборника») был доступен только в областной библиотеке в отделе редких книг — в виде факсимильного издания. Туда было трудно попасть, особенно младшекурсникам, и на дом, разумеется, ничего не выдавали. И я всё своё свободное время читала Остромирово Евангелие, выписывала цитаты на карточки. В этом была какая-то романтика: ты вроде работаешь над тем, над чем не работает никто.
На тот момент исследование было больше грамматическим. Я описывала формы включения чужой речи, просто констатировала: здесь такие конструкции, здесь такие. Но у меня же мания: нужно обязательно найти закономерность.
Ботаник из меня, наверное, не получился бы. Не могу я просто написать, что у ромашки, например, восемь лепестков. Мне надо объяснить, что восемь, скорее всего, потому-у, что когда-а-то, было десять, но два отпало по каким-то там причинам.
Если бы я не знала, что славянское Евангелие — перевод с древнегреческого языка, я бы спала спокойно. Но я, конечно, знала. И хотела понять, как было в источнике: так же или по-другому. Всегда, когда речь идёт о синтаксисе старославянского языка, возникает вопрос: это факт старославянского или — шире — славянских языков или калька с древнегреческого? Ответ я искала уже в рамках дипломной работы.
Мне разрешили приходить в духовную семинарию — древнегреческое Евангелие было только там и взять его на дом снова было нельзя. Я поняла, что свой трёхлетний «подвиг» повторить не смогу. Тогда как раз появились первые ксероксы: они были не везде, а воспользоваться ими стоило очень дорого.
Памятник, который мы выбрали, в Самаре (город, где живёт наш научный редактор и где происходило действие. — Прим. «Изборника») был доступен только в областной библиотеке в отделе редких книг — в виде факсимильного издания. Туда было трудно попасть, особенно младшекурсникам, и на дом, разумеется, ничего не выдавали. И я всё своё свободное время читала Остромирово Евангелие, выписывала цитаты на карточки. В этом была какая-то романтика: ты вроде работаешь над тем, над чем не работает никто.
На тот момент исследование было больше грамматическим. Я описывала формы включения чужой речи, просто констатировала: здесь такие конструкции, здесь такие. Но у меня же мания: нужно обязательно найти закономерность.
Ботаник из меня, наверное, не получился бы. Не могу я просто написать, что у ромашки, например, восемь лепестков. Мне надо объяснить, что восемь, скорее всего, потому-у, что когда-а-то, было десять, но два отпало по каким-то там причинам.
Если бы я не знала, что славянское Евангелие — перевод с древнегреческого языка, я бы спала спокойно. Но я, конечно, знала. И хотела понять, как было в источнике: так же или по-другому. Всегда, когда речь идёт о синтаксисе старославянского языка, возникает вопрос: это факт старославянского или — шире — славянских языков или калька с древнегреческого? Ответ я искала уже в рамках дипломной работы.
Мне разрешили приходить в духовную семинарию — древнегреческое Евангелие было только там и взять его на дом снова было нельзя. Я поняла, что свой трёхлетний «подвиг» повторить не смогу. Тогда как раз появились первые ксероксы: они были не везде, а воспользоваться ими стоило очень дорого.
Научный руководитель предложил мне посмотреть, как в Остромировом Евангелии включается в текст прямая речь. Точной формулировки, что я должна исследовать, не было, но, начав работать, я поняла, на какие конструкции стоит обратить внимание.
Памятник, который мы выбрали, в Самаре (город, где живёт наш научный редактор и где происходило действие. — Прим. «Изборника») был доступен только в областной библиотеке в отделе редких книг — в виде факсимильного издания. Туда было трудно попасть, особенно младшекурсникам, и на дом, разумеется, ничего не выдавали. И я всё своё свободное время читала Остромирово Евангелие, выписывала цитаты на карточки. В этом была какая-то романтика: ты вроде работаешь над тем, над чем не работает никто.
На тот момент исследование было больше грамматическим. Я описывала формы включения чужой речи, просто констатировала: здесь такие конструкции, здесь такие. Но у меня же мания: нужно обязательно найти закономерность.
Ботаник из меня, наверное, не получился бы. Не могу я просто написать, что у ромашки, например, восемь лепестков. Мне надо объяснить, что восемь, скорее всего, потому-у, что когда-а-то, было десять, но два отпало по каким-то там причинам.
Если бы я не знала, что славянское Евангелие — перевод с древнегреческого языка, я бы спала спокойно. Но я, конечно, знала. И хотела понять, как было в источнике: так же или по-другому. Всегда, когда речь идёт о синтаксисе старославянского языка, возникает вопрос: это факт старославянского или — шире — славянских языков или калька с древнегреческого? Ответ я искала уже в рамках дипломной работы.
Мне разрешили приходить в духовную семинарию — древнегреческое Евангелие было только там и взять его на дом снова было нельзя. Я поняла, что свой трёхлетний «подвиг» повторить не смогу. Тогда как раз появились первые ксероксы: они были не везде, а воспользоваться ими стоило очень дорого.
Памятник, который мы выбрали, в Самаре (город, где живёт наш научный редактор и где происходило действие. — Прим. «Изборника») был доступен только в областной библиотеке в отделе редких книг — в виде факсимильного издания. Туда было трудно попасть, особенно младшекурсникам, и на дом, разумеется, ничего не выдавали. И я всё своё свободное время читала Остромирово Евангелие, выписывала цитаты на карточки. В этом была какая-то романтика: ты вроде работаешь над тем, над чем не работает никто.
На тот момент исследование было больше грамматическим. Я описывала формы включения чужой речи, просто констатировала: здесь такие конструкции, здесь такие. Но у меня же мания: нужно обязательно найти закономерность.
Ботаник из меня, наверное, не получился бы. Не могу я просто написать, что у ромашки, например, восемь лепестков. Мне надо объяснить, что восемь, скорее всего, потому-у, что когда-а-то, было десять, но два отпало по каким-то там причинам.
Если бы я не знала, что славянское Евангелие — перевод с древнегреческого языка, я бы спала спокойно. Но я, конечно, знала. И хотела понять, как было в источнике: так же или по-другому. Всегда, когда речь идёт о синтаксисе старославянского языка, возникает вопрос: это факт старославянского или — шире — славянских языков или калька с древнегреческого? Ответ я искала уже в рамках дипломной работы.
Мне разрешили приходить в духовную семинарию — древнегреческое Евангелие было только там и взять его на дом снова было нельзя. Я поняла, что свой трёхлетний «подвиг» повторить не смогу. Тогда как раз появились первые ксероксы: они были не везде, а воспользоваться ими стоило очень дорого.
В итоге я как-то уговорила библиотекаря семинарии разрешить мне вынести это бедное Евангелие — в залог нужно было оставить паспорт, кажется. В общем, я почти продала душу, как бы комично это ни звучало.
В итоге я как-то уговорила библиотекаря семинарии разрешить мне вынести это бедное Евангелие — в залог нужно было оставить паспорт, кажется. В общем, я почти продала душу, как бы комично это ни звучало.
Наскребла денег, отксерокопировала. Карточки стали двусторонними: на них были одни и те же фразы, но на разных языках. Мне нужно было понять, откуда взялось это «яко» между словами автора и прямой речью, насколько случайно оно там появляется. А ещё — изучить конструкции с глаголами речи, которые вводят чужие слова. И выяснилось, что есть расхождения в переводе.
Древнегреческий текст выглядит примерно так: «А я ему говорю… А он мне сказал… А я ему сказал… А он мне говорит…» Формы настоящего и прошедшего времени беспорядочно чередуются. А в старославянском переводе — за редким исключением — последовательно используются формы прошедшего времени, аориста.
Дурная голова ногам покоя не даёт: пришлось изучить, как создавали древнегреческое Евангелие. Выяснилось, что существует множество списков и множество теорий о том, какое из Евангелий было первым и что на что повлияло. А Евангелие от Матфея вообще, оказывается, было написано на арамейском языке. То есть у каждого Евангелия своя история. И свои стилистические особенности.
Было понятно, что сравнение, которое я провожу, достаточно условно. Остромирово Евангелие — список. Канонический древнегреческий текст — тоже один из списков. Это не то же самое, что сравнивать перевод стихотворения Гёте с самим стихотворением Гёте. Кто с чего здесь переводил, откуда какое слово взялось? Не этот греческий текст держал в руках автор перевода. Да и сам перевод — не совсем Остромирово Евангелие, поскольку само Остромирово Евангелие — тоже список со списка, сделанный почти через 200 лет после первых переводов. И вообще: может быть, это только в Остромировом Евангелии так? А если взять Архангельское?
На этапе дипломной работы я до других памятников не дошла. Но ознакомилась с древнегреческим текстом, изучила его историю. И основной вывод заключался вот в чём: славянский текст, во многом точно следующий древнегреческому (на тех отрезках, которые я исследовала) и отходящий от него только там, где это объясняется разницей языков, почему-то не следует оригиналу в местах, где вводятся чужие реплики. Хотя ничто ему не мешает следовать. И вот тогда у меня появилась мысль, что эти расхождения как раз носили стилистический, упорядочивающий характер.
Древнегреческий текст выглядит примерно так: «А я ему говорю… А он мне сказал… А я ему сказал… А он мне говорит…» Формы настоящего и прошедшего времени беспорядочно чередуются. А в старославянском переводе — за редким исключением — последовательно используются формы прошедшего времени, аориста.
Дурная голова ногам покоя не даёт: пришлось изучить, как создавали древнегреческое Евангелие. Выяснилось, что существует множество списков и множество теорий о том, какое из Евангелий было первым и что на что повлияло. А Евангелие от Матфея вообще, оказывается, было написано на арамейском языке. То есть у каждого Евангелия своя история. И свои стилистические особенности.
Было понятно, что сравнение, которое я провожу, достаточно условно. Остромирово Евангелие — список. Канонический древнегреческий текст — тоже один из списков. Это не то же самое, что сравнивать перевод стихотворения Гёте с самим стихотворением Гёте. Кто с чего здесь переводил, откуда какое слово взялось? Не этот греческий текст держал в руках автор перевода. Да и сам перевод — не совсем Остромирово Евангелие, поскольку само Остромирово Евангелие — тоже список со списка, сделанный почти через 200 лет после первых переводов. И вообще: может быть, это только в Остромировом Евангелии так? А если взять Архангельское?
На этапе дипломной работы я до других памятников не дошла. Но ознакомилась с древнегреческим текстом, изучила его историю. И основной вывод заключался вот в чём: славянский текст, во многом точно следующий древнегреческому (на тех отрезках, которые я исследовала) и отходящий от него только там, где это объясняется разницей языков, почему-то не следует оригиналу в местах, где вводятся чужие реплики. Хотя ничто ему не мешает следовать. И вот тогда у меня появилась мысль, что эти расхождения как раз носили стилистический, упорядочивающий характер.
Наскребла денег, отксерокопировала. Карточки стали двусторонними: на них были одни и те же фразы, но на разных языках. Мне нужно было понять, откуда взялось это «яко» между словами автора и прямой речью, насколько случайно оно там появляется. А ещё — изучить конструкции с глаголами речи, которые вводят чужие слова. И выяснилось, что есть расхождения в переводе.
Древнегреческий текст выглядит примерно так: «А я ему говорю… А он мне сказал… А я ему сказал… А он мне говорит…» Формы настоящего и прошедшего времени беспорядочно чередуются. А в старославянском переводе — за редким исключением — последовательно используются формы прошедшего времени, аориста.
Дурная голова ногам покоя не даёт: пришлось изучить, как создавали древнегреческое Евангелие. Выяснилось, что существует множество списков и множество теорий о том, какое из Евангелий было первым и что на что повлияло. А Евангелие от Матфея вообще, оказывается, было написано на арамейском языке. То есть у каждого Евангелия своя история. И свои стилистические особенности.
Было понятно, что сравнение, которое я провожу, достаточно условно. Остромирово Евангелие — список. Канонический древнегреческий текст — тоже один из списков. Это не то же самое, что сравнивать перевод стихотворения Гёте с самим стихотворением Гёте. Кто с чего здесь переводил, откуда какое слово взялось? Не этот греческий текст держал в руках автор перевода. Да и сам перевод — не совсем Остромирово Евангелие, поскольку само Остромирово Евангелие — тоже список со списка, сделанный почти через 200 лет после первых переводов. И вообще: может быть, это только в Остромировом Евангелии так? А если взять Архангельское?
На этапе дипломной работы я до других памятников не дошла. Но ознакомилась с древнегреческим текстом, изучила его историю. И основной вывод заключался вот в чём: славянский текст, во многом точно следующий древнегреческому (на тех отрезках, которые я исследовала) и отходящий от него только там, где это объясняется разницей языков, почему-то не следует оригиналу в местах, где вводятся чужие реплики. Хотя ничто ему не мешает следовать. И вот тогда у меня появилась мысль, что эти расхождения как раз носили стилистический, упорядочивающий характер.
Древнегреческий текст выглядит примерно так: «А я ему говорю… А он мне сказал… А я ему сказал… А он мне говорит…» Формы настоящего и прошедшего времени беспорядочно чередуются. А в старославянском переводе — за редким исключением — последовательно используются формы прошедшего времени, аориста.
Дурная голова ногам покоя не даёт: пришлось изучить, как создавали древнегреческое Евангелие. Выяснилось, что существует множество списков и множество теорий о том, какое из Евангелий было первым и что на что повлияло. А Евангелие от Матфея вообще, оказывается, было написано на арамейском языке. То есть у каждого Евангелия своя история. И свои стилистические особенности.
Было понятно, что сравнение, которое я провожу, достаточно условно. Остромирово Евангелие — список. Канонический древнегреческий текст — тоже один из списков. Это не то же самое, что сравнивать перевод стихотворения Гёте с самим стихотворением Гёте. Кто с чего здесь переводил, откуда какое слово взялось? Не этот греческий текст держал в руках автор перевода. Да и сам перевод — не совсем Остромирово Евангелие, поскольку само Остромирово Евангелие — тоже список со списка, сделанный почти через 200 лет после первых переводов. И вообще: может быть, это только в Остромировом Евангелии так? А если взять Архангельское?
На этапе дипломной работы я до других памятников не дошла. Но ознакомилась с древнегреческим текстом, изучила его историю. И основной вывод заключался вот в чём: славянский текст, во многом точно следующий древнегреческому (на тех отрезках, которые я исследовала) и отходящий от него только там, где это объясняется разницей языков, почему-то не следует оригиналу в местах, где вводятся чужие реплики. Хотя ничто ему не мешает следовать. И вот тогда у меня появилась мысль, что эти расхождения как раз носили стилистический, упорядочивающий характер.
Греческий текст был во многом разнородный, отражал разговорную речь. С точки зрения глагольных времён время повествования там местами не было выдержано. И он не создавался как литературный памятник.
Греческий текст был во многом разнородный, отражал разговорную речь. С точки зрения глагольных времён время повествования там местами не было выдержано. И он не создавался как литературный памятник.
Это были записи биографии, историй, разговоров, которые не претендовали на то, чтобы быть литературным произведением. А старославянский текст создавался уже с точки зрения того, что это священная книга, которая должна быть образцовой, достойной и упорядоченной. И переводил её один человек, в то время как у оригинала были разные авторы, каждый со своей манерой.
Возникает вопрос: что мешает переводить точно? Мне показалось, что было стремление отойти от греческого разговорного (Кирилл и Мефодий владели языком и, скорее всего, различали его стили), сделать текст в современной терминологии более художественным, последовательным, гармоничным.
Другие памятники я изучала уже в рамках кандидатской диссертации. В Архангельском Евангелии всё оказалось так же, как в Остромировом. С Зографским я начала работать, но не закончила.
Мои выводы некоторые коллеги тогда посчитали слишком смелыми, недостаточно обоснованными. Но я ведь и не претендую на истину в последней инстанции, не требую выдать мне патент на изобретение, внести это в учебник по старославянскому языку. Это мои наблюдения, сделанные на большом массиве данных, мои выводы, моя точка зрения.
Не знаю, как обстоят дела сейчас. Возможно, кто-то из исследователей тоже изучает переводческую технику Кирилла, а мои выводы косвенно нашли подтверждение или опровержение.
О выводах
Я нашла закономерные различия, дальше нужно было их объяснить. Получилось, наверное, не столько объяснение, сколько историко-культурно-логическая интерпретация. Потому что как можно доказать, что Константин что-то там думал насчёт этого аориста? Это разговор из серии «думал ли Пушкин, когда вставлял в какую-то строчку союз и». Он, может быть, не думал, не считал слоги, а вставил интуитивно. Зачем? Чтобы текст был благозвучнее.
Точно так же никто не говорит, что Кирилл сидел и думал: «Ну вот греки как-то плохо написали, ввернули свой уличный жаргон, а я сейчас возьму и "по-словяньски" махану высоким литературным слогом», хотя литературного слога тогда ещё никакого не было.
Возникает вопрос: что мешает переводить точно? Мне показалось, что было стремление отойти от греческого разговорного (Кирилл и Мефодий владели языком и, скорее всего, различали его стили), сделать текст в современной терминологии более художественным, последовательным, гармоничным.
Другие памятники я изучала уже в рамках кандидатской диссертации. В Архангельском Евангелии всё оказалось так же, как в Остромировом. С Зографским я начала работать, но не закончила.
Мои выводы некоторые коллеги тогда посчитали слишком смелыми, недостаточно обоснованными. Но я ведь и не претендую на истину в последней инстанции, не требую выдать мне патент на изобретение, внести это в учебник по старославянскому языку. Это мои наблюдения, сделанные на большом массиве данных, мои выводы, моя точка зрения.
Не знаю, как обстоят дела сейчас. Возможно, кто-то из исследователей тоже изучает переводческую технику Кирилла, а мои выводы косвенно нашли подтверждение или опровержение.
О выводах
Я нашла закономерные различия, дальше нужно было их объяснить. Получилось, наверное, не столько объяснение, сколько историко-культурно-логическая интерпретация. Потому что как можно доказать, что Константин что-то там думал насчёт этого аориста? Это разговор из серии «думал ли Пушкин, когда вставлял в какую-то строчку союз и». Он, может быть, не думал, не считал слоги, а вставил интуитивно. Зачем? Чтобы текст был благозвучнее.
Точно так же никто не говорит, что Кирилл сидел и думал: «Ну вот греки как-то плохо написали, ввернули свой уличный жаргон, а я сейчас возьму и "по-словяньски" махану высоким литературным слогом», хотя литературного слога тогда ещё никакого не было.
Это были записи биографии, историй, разговоров, которые не претендовали на то, чтобы быть литературным произведением. А старославянский текст создавался уже с точки зрения того, что это священная книга, которая должна быть образцовой, достойной и упорядоченной. И переводил её один человек, в то время как у оригинала были разные авторы, каждый со своей манерой.
Возникает вопрос: что мешает переводить точно? Мне показалось, что было стремление отойти от греческого разговорного (Кирилл и Мефодий владели языком и, скорее всего, различали его стили), сделать текст в современной терминологии более художественным, последовательным, гармоничным.
Другие памятники я изучала уже в рамках кандидатской диссертации. В Архангельском Евангелии всё оказалось так же, как в Остромировом. С Зографским я начала работать, но не закончила.
Мои выводы некоторые коллеги тогда посчитали слишком смелыми, недостаточно обоснованными. Но я ведь и не претендую на истину в последней инстанции, не требую выдать мне патент на изобретение, внести это в учебник по старославянскому языку. Это мои наблюдения, сделанные на большом массиве данных, мои выводы, моя точка зрения.
Не знаю, как обстоят дела сейчас. Возможно, кто-то из исследователей тоже изучает переводческую технику Кирилла, а мои выводы косвенно нашли подтверждение или опровержение.
О выводах
Я нашла закономерные различия, дальше нужно было их объяснить. Получилось, наверное, не столько объяснение, сколько историко-культурно-логическая интерпретация. Потому что как можно доказать, что Константин что-то там думал насчёт этого аориста? Это разговор из серии «думал ли Пушкин, когда вставлял в какую-то строчку союз и». Он, может быть, не думал, не считал слоги, а вставил интуитивно. Зачем? Чтобы текст был благозвучнее.
Точно так же никто не говорит, что Кирилл сидел и думал: «Ну вот греки как-то плохо написали, ввернули свой уличный жаргон, а я сейчас возьму и „по-словяньски“ махану высоким литературным слогом», хотя литературного слога тогда ещё никакого не было.
Возникает вопрос: что мешает переводить точно? Мне показалось, что было стремление отойти от греческого разговорного (Кирилл и Мефодий владели языком и, скорее всего, различали его стили), сделать текст в современной терминологии более художественным, последовательным, гармоничным.
Другие памятники я изучала уже в рамках кандидатской диссертации. В Архангельском Евангелии всё оказалось так же, как в Остромировом. С Зографским я начала работать, но не закончила.
Мои выводы некоторые коллеги тогда посчитали слишком смелыми, недостаточно обоснованными. Но я ведь и не претендую на истину в последней инстанции, не требую выдать мне патент на изобретение, внести это в учебник по старославянскому языку. Это мои наблюдения, сделанные на большом массиве данных, мои выводы, моя точка зрения.
Не знаю, как обстоят дела сейчас. Возможно, кто-то из исследователей тоже изучает переводческую технику Кирилла, а мои выводы косвенно нашли подтверждение или опровержение.
О выводах
Я нашла закономерные различия, дальше нужно было их объяснить. Получилось, наверное, не столько объяснение, сколько историко-культурно-логическая интерпретация. Потому что как можно доказать, что Константин что-то там думал насчёт этого аориста? Это разговор из серии «думал ли Пушкин, когда вставлял в какую-то строчку союз и». Он, может быть, не думал, не считал слоги, а вставил интуитивно. Зачем? Чтобы текст был благозвучнее.
Точно так же никто не говорит, что Кирилл сидел и думал: «Ну вот греки как-то плохо написали, ввернули свой уличный жаргон, а я сейчас возьму и „по-словяньски“ махану высоким литературным слогом», хотя литературного слога тогда ещё никакого не было.
Конечно, с точки зрения банальной эрудиции это выглядит смешно. У греков литература существует гораздо дольше, у них был Гомер, а мы вдруг говорим: «Да ерунда ваш текст, салат стилистический. То ли дело старославянское Евангелие: оно памятник старославянской литературы (которой на момент перевода ещё нет)».
Конечно, с точки зрения банальной эрудиции это выглядит смешно. У греков литература существует гораздо дольше, у них был Гомер, а мы вдруг говорим: «Да ерунда ваш текст, салат стилистический. То ли дело старославянское Евангелие: оно памятник старославянской литературы (которой на момент перевода ещё нет)».
С другой стороны, Кирилл владел обоими языками, если верить историческим свидетельствам. Владел с детства, от рождения. Да и евангельский текст, христианская вера задавали тон: люди, которые серьёзно к этому относятся, выросли на этом, видят в этом свою жизнь и миссию, на всё смотрят по-другому.
В общем, Кирилл мог редактировать текст не в полной мере сознательно. Важнее не как это было, а для чего. На мой взгляд, как раз для того, чтобы славянское Евангелие было стилистически единым — в отличие от древнегреческого собрания разных в языковом отношении текстов. Надо было либо передавать особенности каждого текста, либо создавать единый. Кирилл переводил не Луку, не Иоанна. Он переводил священный текст.
Кроме того, если исходить из представления о том, что Апракос, то есть богослужебное Евангелие, перевели первым, моя мысль тем более подтверждается. Потому что богослужебное Евангелие — «отрывки из обрывков». Это кусочки из разных Евангелий в определённом порядке, которые объединены и читаются каждый день. А Четвероевангелие, то есть все четыре Евангелия вместе, — совершенно другой текст.
Если бы Четвероевангелие переводили первым, то, возможно, передавали бы какие-то особенности греческого языка конкретного евангелиста. А богослужебное Евангелие... Там всё-таки не так важно, отрывок откуда читается. В случае с ним идея, что всё должно выглядеть единообразно в переводе, очень даже логична. Кстати, этого аргумента у меня в диссертации не было, он пришёл мне в голову сейчас.
В общем, Кирилл мог редактировать текст не в полной мере сознательно. Важнее не как это было, а для чего. На мой взгляд, как раз для того, чтобы славянское Евангелие было стилистически единым — в отличие от древнегреческого собрания разных в языковом отношении текстов. Надо было либо передавать особенности каждого текста, либо создавать единый. Кирилл переводил не Луку, не Иоанна. Он переводил священный текст.
Кроме того, если исходить из представления о том, что Апракос, то есть богослужебное Евангелие, перевели первым, моя мысль тем более подтверждается. Потому что богослужебное Евангелие — «отрывки из обрывков». Это кусочки из разных Евангелий в определённом порядке, которые объединены и читаются каждый день. А Четвероевангелие, то есть все четыре Евангелия вместе, — совершенно другой текст.
Если бы Четвероевангелие переводили первым, то, возможно, передавали бы какие-то особенности греческого языка конкретного евангелиста. А богослужебное Евангелие... Там всё-таки не так важно, отрывок откуда читается. В случае с ним идея, что всё должно выглядеть единообразно в переводе, очень даже логична. Кстати, этого аргумента у меня в диссертации не было, он пришёл мне в голову сейчас.
С другой стороны, Кирилл владел обоими языками, если верить историческим свидетельствам. Владел с детства, от рождения. Да и евангельский текст, христианская вера задавали тон: люди, которые серьёзно к этому относятся, выросли на этом, видят в этом свою жизнь и миссию, на всё смотрят по-другому.
В общем, Кирилл мог редактировать текст не в полной мере сознательно. Важнее не как это было, а для чего. На мой взгляд, как раз для того, чтобы славянское Евангелие было стилистически единым — в отличие от древнегреческого собрания разных в языковом отношении текстов. Надо было либо передавать особенности каждого текста, либо создавать единый. Кирилл переводил не Луку, не Иоанна. Он переводил священный текст.
Кроме того, если исходить из представления о том, что Апракос, то есть богослужебное Евангелие, перевели первым, моя мысль тем более подтверждается. Потому что богослужебное Евангелие — «отрывки из обрывков». Это кусочки из разных Евангелий в определённом порядке, которые объединены и читаются каждый день. А Четвероевангелие, то есть все четыре Евангелия вместе, — совершенно другой текст.
Если бы Четвероевангелие переводили первым, то, возможно, передавали бы какие-то особенности греческого языка конкретного евангелиста. А богослужебное Евангелие… Там всё-таки не так важно, отрывок откуда читается. В случае с ним идея, что всё должно выглядеть единообразно в переводе, очень даже логична. Кстати, этого аргумента у меня в диссертации не было, он пришёл мне в голову сейчас.
В общем, Кирилл мог редактировать текст не в полной мере сознательно. Важнее не как это было, а для чего. На мой взгляд, как раз для того, чтобы славянское Евангелие было стилистически единым — в отличие от древнегреческого собрания разных в языковом отношении текстов. Надо было либо передавать особенности каждого текста, либо создавать единый. Кирилл переводил не Луку, не Иоанна. Он переводил священный текст.
Кроме того, если исходить из представления о том, что Апракос, то есть богослужебное Евангелие, перевели первым, моя мысль тем более подтверждается. Потому что богослужебное Евангелие — «отрывки из обрывков». Это кусочки из разных Евангелий в определённом порядке, которые объединены и читаются каждый день. А Четвероевангелие, то есть все четыре Евангелия вместе, — совершенно другой текст.
Если бы Четвероевангелие переводили первым, то, возможно, передавали бы какие-то особенности греческого языка конкретного евангелиста. А богослужебное Евангелие… Там всё-таки не так важно, отрывок откуда читается. В случае с ним идея, что всё должно выглядеть единообразно в переводе, очень даже логична. Кстати, этого аргумента у меня в диссертации не было, он пришёл мне в голову сейчас.